такая харизма, что его можно было только любить. Конечно, он заблуждался, желая идти слишком быстро. Его новый человек не мог появиться уже завтра. Че хотел заставить людей быть такими, как он этого желал. Каким он был сам, уверенный, что это для их блага. Это невозможно, нужно оставить людям выбор и время. Прежде нужно говорить с ними. Из диалога рождается изменение. Его новый человек походил бы на робота, слишком прекрасного, но утопического.
Шарль Беттелайм получил от Че послание, датируемое 24 октября 1964 года:
«Уважаемый друг!
Я получил Ваше письмо и отдельно отправил журналы, которые Вы у меня спрашивали. Я предпочел бы подискутировать еще раз о наших разногласиях. Немногим ранее, чем хаос, возможно, в первый или второй день создания, у меня море идей, которые сталкиваются, иногда упорядочиваются, я хотел бы добавить их к нашему обычному полемическому материалу. С надеждой на ваш приезд я революционно покидаю Вас. Родина или смерть, товарищ!
Куба — это испанский постоялый двор идей. Они иногда сталкиваются и от этого трудно сориентироваться. Идеи Че, наиболее четкие, потому что более революционные, потрясают старых бородачей, другие, менее убеленные сединой, стараются подчеркнуть свое отличие от молодого барбудос, который хочет всегда все изменить. Эрнесто приберегает для них скрытую уловку:
«Наверно, хороший реформист улучшил бы уровень жизни кубинского народа, но это не была бы Революция. Революция — это жертва, борьба, вера в будущее. Революция должна обогнать глупую реформистскую программу. Для этого необходимо пожертвовать респектабельностью, личной выгодой, чтобы получить нового человека».
В Гаване под сурдинку рассказывают анекдот: «Разговаривают двое рабочих. Один говорит другому:
— Революция — это хорошо. Ты прекращаешь пить ром, не куришь, работаешь по четырнадцать часов в сутки, не прикасаешься к жене, потому что у тебя нет больше сил… Скажи, нет ли у тебя способа вернуться к старому?»
Кубинские газеты, комментируя, перепечатывают
Однажды в июле он летит в Сантьяго на своем министерском самолете, пилотируемом Элисео де ла Кампа, называемом Эль Гордо, с охранником Чино, и сразу же направляется к Альберто.
— Малыш, освободи завтрашний день. Ты увидишь.
Трое гаванцев проводят ночь в большом доме Гранадо, и с наступлением пяти часов утра «джип» везет их в Байамо, затем в Буэйсито в Сьерра-Маэстре, где их ждут мулы. Начинается девятичасовой марафон, который изнуряет Гранадо.
«Я был мертвый от усталости, — вспоминает он. — Мы вскарабкались до Мар-Верде, где был убит Сиро Редондо. Здесь Эрнесто сделал несколько снимков кургана, воздвигнутого в память о его соратнике, затем мы продолжили наш путь, Че впереди, Чино на второй позиции, я — на третьей и Гордо замыкал движение. С двумя банками сардин на обед, которые мы разделили, запив водой из родника. Позднее, возвращаясь мысленно к этому дню, я понял, что на самом деле Эрнесто готовился отправиться где-то разжечь революцию или предложить свое ружье на службу другой, которая уже идет. Он стремился использовать этот выход, чтобы вновь поставить себя в условия герильи — скорее в физические условия, так как морально он всегда был готов. Но он хотел знать, как будет реагировать его тело, не слишком ли оно заржавело. Да, он тренировался, а тогда я его проклинал за то, что он заставил меня принять участие в этом сеансе… Хотя, если бы это повторилось, я отправился бы сразу, даже сегодня!..»
В течение лета Че пишет статью о «новой» промышленности, которая появится в
Наибольшую опасность в наших глазах представляет антагонизм, в который впадают государственная администрация и производственный организм. Советский экономист Либерман проанализировал этот антагонизм и пришел к выводу, что нужно изменить методы коллективного стимулирования, отбросив старую форму премий, перейдя к более передовым формам. Одно должно быть ясно: мы не отрицаем объективной необходимости материального стимула, но что касается его использования как основного рычага, то мы не уверены. Мы считаем, что в экономическом отношении этот вид рычага быстро приобретает значение модели, приводит к навязыванию своей собственной динамики в отношениях между людьми. Не нужно забывать, что он происходит из капитализма и приговорен умереть в рамках социализма. Как? Понемногу. Послужив нам, благодаря прогрессивному увеличению товаров народного потребления, которое делает этот стимул ненужным. Мы находим в этих концепциях слишком негибкий механизм мысли. Товары народного потребления — это жизненное правило, и в конечном счете, основной элемент сознания для защитников другой системы. По нашему мнению, материальный стимул и сознание являются антонимами».
28 октября, пятая годовщина со дня исчезновения Камило Сиенфуэгоса, Че считает себя виновным: «Для меня Камило не умер, и влияние его действия, то есть революционной деятельности, служит и будет служить для исправления наших слабостей, революционных ошибок, которые мы совершаем». 4 ноября он отправляется в третью и последнюю поездку в Москву, приглашенный на празднование сорок седьмой годовщины Октябрьской революции. Он улетает с мыслью, что скоро он должен будет вернуться к своей настоящей миссии, партизанской войне, к герилье. На месте он проверяет, насколько были обоснованными его опасения по отношению советских людей, и он размышляет по возвращении:
— Нельзя доверять этим людям, так как они заставляют нас отойти на второй план. Вот почему мне кажется предпочтительным держаться на дистанции, как с автобусами с пневматическими тормозами. Если следовать за ними слишком близко, при малейшем торможении, которое они произведут, — удар.
Чтобы не оставаться во власти русских и не имея возможности приблизиться к Соединенным Штатам, Че начинает склоняться к нейтральному блоку с социалистическими странами, существующими независимо от Москвы, могущему подойти Кубе. Он понимает, что Фидель мог бы посчитать в данный момент приоритетными и жизненно необходимыми отношения с Кремлем и что в общем и целом «не так плохо быть под большой покровительственной лапой медведя СССР»[28] ; но сам он, который никогда не юлил, который не умеет говорить на так называемом политическом языке, отказывается от какой-либо формы компромисса. Для него марксизм — это чистота, прозрачная чистота и честная прозрачность. Слишком много, на его вкус, туманного в отношениях с Большим братом Востока, чтобы можно было ему полностью довериться.
9 декабря Эрнесто снова садится в самолет. Направление — Нью-Йорк, где он будет защищать интересы Кубы в ООН, не забывая переделать мир на свой лад. Он сходит в городе небоскребов в своем звездном берете, кожаном пальто и закрывается в номере отеля, чтобы прочитать прессу и подготовить свое выступление 11-го.
В этот день, голосом, напоминающим своими эпическими интонациями голос Андре Мальро, он обрушивается на своих хозяев, детей дядюшки Сэма:
— … Я вынужден заметить, что информация, относящаяся к тренировкам наемников в различных пунктах Карибского моря и участию, которое в них принимает североамериканское правительство, распространяется в газетах. Однако нам не известен ни один латиноамериканский голос, который бы официально протестовал против этого факта. Это нам раскрывает цинизм, с которым Соединенные Штаты обращаются со своими пеонами. Хитрые канцелярии ОАГ[29], которые хорошо умели видеть защитные щиты, установленные на Кубе, и потребовать неопровержимых
