служебном кабинете. Ну я и решила было, что вопрос исчерпан и знакомству на этом конец, а генералу-то все представилось в ином свете. Он. оказывается, только и ждал от меня какого-нибудь повода для ухаживания и мой банальный экспромт принял слишком близко к сердцу. Пытался провожать меня после спектаклей, присылал дорогие подарки, которые я неизменно отправляла назад, и, наконец, явился ко мне домой при полном параде — делать предложение. Я отказала наотрез, даже назвала его сватовство бесцеремонностью и кавалерийским штурмом. Этот отказ генерал вынес с достоинством дворянина, признался, что получил хороший урок, но не уходил, пока я не согласилась принять в память о нашем знакомстве и о тех чувствах, «которые навсегда останутся в его сердце», роскошный персидский ковер. По-моему, это было правильно: в первый и последний раз принять от него подарок: я видела, что генералу так будет легче расстаться с несбыточными надеждами. С тех пор мы встречаемся только случайно, как сегодня, и он ни разу не позволил себе напомнить о своих прежних намерениях. А я думаю, если бы не тот случай и мои неосторожные слова, печального вообще не произошло бы.
— Да полно вам, драгоценнейшая! — воскликнул Дольской, как показалось Ксении, даже слишком жизнерадостно. — Забудьте об этом совсем. О какой вине вообще можно говорить? Кавалер сделал предложение, дама отказала — история стара, как мир! Поверьте мне, очень скоро время залечит его рану. А нас ждет замечательный ужин, и все надуманные печали остались позади — ну, я прошу вас!
XVIII
Уже через пять минут метрдотель в ладном смокинге советовал князю и балерине, какое лучше выбрать место. Метрдотель, Андрей Мартыныч, оказался знакомым князя, частенько заглядывавшего к «Эрнесту». Он тут же подобострастно согнулся перед постоянным и желанным гостем:
— На самый изысканный вкус, ваше сиятельство — все, чего изволите, как всегда-с!
Мгновенно, откуда ни возьмись, появились два молодых официанта в белых пикейных жилетах, при белых галстуках и таких же перчатках, выбритые как гвардейские офицеры — до синевы, и застыли по сторонам от распорядителя. После «настоятельной» рекомендации «Мартынычем» самых свежих на его усмотрение закусок, горячих блюд, первых и вторых, разного рода напитков и, наконец, десертов (длинный перечень всех этих яств представлял собой искусное плетение французских словес по прочной великорусской канве), князь заказал для начала холодную осетрину с хреном, паштет из белых грибов и графинчик смородиновой, дама же ограничилась консоме[151] с гренками, а также бокалом крымского муската с миндальным пирожным. Метрдотель в считанные секунды отдал указания своим подчиненным, и те. не сказав гги слова, ловко упорхнули исполнять.
— Не извольте беспокоиться, господа — у нас не бывает проволочек! — заверил «Мартыныч», обнажив золотую челюсть, и тоже удалился.
— У вашего Мартыныча просто витрина ювелирного салона — ослепнуть можно, — заметила балерина.
Дольской нагнулся к самому уху балерины и прошептал интригующе:
— Между прочим, у этого милейшего господина золото не только во рту — я подозреваю, что он имеет кругленький счет в «Credit Lyonnais»[152].
Балерина так посмотрела на князя, что Евгений Петрович осекся:
— Assurement[153], это не наше… не мое дело.
Тут как раз принесли заказ. Вышколенные официанты сервировали столик и безмолвно застыли возле клиентов, готовые в любой момент наполнить бокал или прикурить папиросу (князь, впрочем, не курил). Опять подошел метрдотель проверить, как исполнен заказ. Ксения спросила своего спутника, можно ли сделать так, чтобы «не стояли над душой», и он тотчас дал понять прислуге, что сам позовет кого следует, если возникнет надобность.
— Как вам будет угодно-с, ваше сиятельство.
Наконец-то князь и балерина остались вдвоем, vis-a-vis. Венгерский оркестр заиграл темпераментный чардаш. Рыдали скрипки. Сердце обжигали звуки цимбал. Свечи плавились в жирандолях. Ксения видела, что Дольской глаз с нее не сводит, но никак не могла понять происходящего в душе, не могла разобраться — рада она столь пристальному вниманию или ей все же не по себе. Постепенно в глазах князя появился вдохновенноартистический блеск, и он стал наизусть декламировать:
Девушка никогда не изучала английский, уловила только общий тон и смысл стихов — они были о крушении любовных грез, зато после этого, не переводя дух. Дольской прочел известную балладу Гёте о двух душах, которые страстно и нежно любили в земной жизни, но в ином мире не узнали друг друга; здесь Ксении было все предельно ясно — немецкий она знала в совершенстве. Князь читал еще и еще из разных поэтов, но все об одном: неразделенная любовь, трагедия. Ей стало невмоготу слушать: было жаль Дольского и себя тоже жаль, появилось гнетущее чувство какой-то неопределенной вины перед ним.
— Не нужно больше, прошу вас, Евгений Петрович! Это так печально! Может быть, о чем-то другом? Может быть, что-нибудь свое?
— Если бы вы могли видеть, как вам к лицу эта чувствительность! — вырвалось у князя. — Но я не стану продолжать. Когда-нибудь в другой раз непременно прочту вам из своего. Будет другое настроение, и я подберу что-нибудь жизнерадостное… Ах, вы теперь просто обворожительны — позвольте ваше здоровье, мадемуазель Ксения!
Балерина была приятно удивлена услышанным: «Вот как — он еще и поэт!» Между тем раззадорившийся Дольской, не дожидаясь разрешения, уже налил себе водки из графинчика, выпил, прочувствовав приятный жар в сочетании с пряным привкусом смородинового листа, аккуратно отрезал кусочек осетрины и, обмакнув в сметанный хрен, с удовольствием съел. Девушка, невольно следуя примеру, пригубила муската. Венгры на эстраде продолжали играть что-то свое, западающее в душу. Ксения
