ЕСЛИ МЫ ЖИВЫ

преимущество: они не знали, что у меня есть оружие.

—

Нуй часул, — сказал я и с таинственным видом поманил сержант-мажора в сторону. — Тут у меня есть интересная штука, понимаш? Интересантул.

Мне надо было выбраться из кольца солдат так, чтобы они остались на виду и чтобы задняя стенка кабины закрывала меня от локотенента. Если даже винтовки у них заряжены, им с их мужицкой сноровкой потребуется не меньше трех, а то и четырех секунд, чтобы вскинуть их и дослать патрон в патронник. Может быть, мне удастся уложиться в эти секунды. Это был мой единственный шанс.

Маневр, кажется, удался: сержант-мажор отстранил стоявшего рядом с ним солдата. Но тут в дело неожиданно вмешался все тот же Лупу. Он что-то произнес — я уловил только «локотенент-колонель Радулеску» — и протянул шоферу мой портсигар.

Я даже не успел сообразить, какая связь могла быть между портсигаром и Радулеску, но внимание сержант-мажора целиком переключилось на портсигар. Подкинув его на ладони, он спросил:

—

Аргинтат? Сребрий?

Портсигар был сделан из того самого серебра, из которого делают дверные ручки и, может быть, лопаты, но я ответил утвердительно.

—

Бине, — сказал шофер, но по грустному его взгляду, брошенному на часы, я понял, что он еще колеблется. — Бине, — повторил он и опустил портсигар в карман. — Локотенент- колонель Радулеску? — вдруг спросил он и посмотрел на меня с любопытством, в котором уже сквозило уважение. — Знаш? Знайом?

—

Да, — ответил я. — Хорошо знаю.

Теперь только я догадался, чем помог мне неожиданный союзник: видимо, сказал, что мы чуть ли не закадычные друзья с Радулеску, что я могу пожаловаться подполковнику, что я уже заплатил за проезд, передав для шофера серебряный портсигар.

Черт с ним! Мне не было жаль портсигара: кто его знает, до чего дошло и чем кончилось бы дело, вытащи я пистолет. Все же их было пятеро…

Лихим и небрежным движением сержант-мажор коснулся козырька фуражки и открыл дверцу кабины.

—

Бине, — сказал он. — Харош.

Пожилой усач, не взглянув на меня, медленно полез в кузов. Лупу протянул мне руку:

—

Ла ревидере. Товараш.

Мотор выстрелил горьким дымом, грузовик дернулся, и три пары печальных глаз исчезли в облаке пыли.

Поравнявшись со мной, женщина остановилась.

—

Пограбувалы? — сочувственно спросила она.

—

Ничого, титко… Колысь все вернем.

Я направился к хатам.

Все же выскользнул… Еле-еле выскользнул… На какой-то волосок ведь… Черт его знает, чем все это кончилось бы…

Молодец этот Лупу… Если бы не он, то все могло бы препогано обернуться… А кто он такой, этот Лупу? Вот она, та самая пролетарская солидарность! Впервые я встретился с ней… Здорово выскочил я из этой истории… Пролетарии всех стран немедленно поднимутся на защиту отечества трудящихся всего мира… Ничего они со мной обошлись. Ей-ей ничего… Могло быть хуже. Плевать я хотел на этот портсигар. Хорошо только, что эта проклятая сигарета лежит у меня в кармане… Кто он такой, этот Лупу? Не похож он на рабочего. Батрак какой-нибудь. Но откуда у него это «товарищ»? Нет, «товараш»… Какой-нибудь рабочий из Плоешти? Или из… Не помню я ни одного румынского города… Да, есть еще Яссы… Молодчага этот Лупу… Пролетарская солидарность… Вот в Югославии есть партизаны. В Польше тоже есть. И во Франции, в Голландии. И в Норвегии тоже. А относительно Румынии ничего не слышал. Зато они не хотят воевать, румыны. Пачками сдаются в плен. Если только наши перейдут в наступление, румыны начнут сдаваться целыми дивизиями и корпусами. Уверен в этом… Пролетарская солидарность… Правда, в Германии ничего не слышно на этот счет. Подмяли ее под себя гитлеры и

Геббельсы…

В селе я зашел в хату с крашеным пивнем на трубе. Мне надо было подкрепиться и, не задерживаясь, идти на Кулишовку.

Хозяйка, немолодая женщина с простоватым и будто удивленным чем-то лицом, налила мне миску ряженки и отрезала ломоть горького хлеба.

—

Как ближе пройти до Кулишовки? — спросил я. — Степью лучше или берегом?

Хозяйка испуганно посмотрела на меня.

—

А кого вам в той Кулишивци треба?

—

Дружок у меня там. Побачить хочу.

Женщина неожиданно всхлипнула.

—

Спалылы Кулишивку. Всэ чисто спалылы…

Я ничего не успел спросить: дверь отворилась,

и в горницу вошли двое мужчин. Впереди был здоровенный дядя с запорожскими усами, за. ним держался молодой парень с сонными глазами. На боку у него, поверх вылинявшей рубахи, висела кобура.

—

Що, Гапка, гостя приймаешь? — ухмыльнулся, подсев к столу, дядя.

—

Приймаю, Матвей Захарыч, приймаю, — торопливо, будто оправдываясь в чем- то, заговорила хозяйка, и на удивленном лице ее появилась жалобная улыбка. — Зайшов ось хлопець…

—

Ну, ну, прыгощай, колы так.

—

Тутешные воны, з Кулишивци, — уже смелее заговорила женщина. — Ось я их и пытаю…

—

Чого? — спросил дядя и, положив на стол огромные узловатые руки, принялся хмуро меня разглядывать. Я понял, что это был староста.

—

Хто такий? — спросил он наконец.

—

Хто? Я?

—

Ни. Твоей матки цуценя.

—

А ты моей матки не цапай.

Я чувствовал, что мне предстояло сдать экзамен на знание украинского языка. Но дядя не ожидал отпора, и охота разговаривать у него пропала. Он ухватился за свой ус и замолчал, устремив в окно взгляд своих недобрых зеленых глаз.

Хозяйка, пугливо оглядываясь на старосту, бесшумно возилась у печи. Сонный парень, прислонившись к притолоке, стоял неподвижно.

Прошло минуты две. Я очистил и отодвинул миску.

—

Ще насыпать? — жалостливо спросила хозяйка.

—

Ни, спасыби.

Староста опять посмотрел на меня и покрутил свой длинный, обсосанный ус.

—

Документы якись маешь?

Я достал паспорт и справку на немецком и украинском языках о том, что «Предъявник цього мешканець села Колибаб

i

нц

i

Баштанського району Харченко Трохим Харитонович, заслуговавший дов

i

р'я

н

i

мецьких властей, прямую до свого пост

i

й

ного