отчаянно, исступленно закричала она и вновь протянула ему зеркало. — Вот что значит жить на поверхности! В подвал, еврей! Тебе будет хорошо со мной, но знай, что я уже дала слово некоему барону, которого предпочла Натаниэлу Бишофхейму, потому что он слишком молод! Я люблю их постольку- поскольку, ровно настолько, чтобы тонуть вместе с ними на одном корабле! И к тому же, уши хорошо сохраняются в водке, не забывай об этом, если вдруг ты подберешь свое отрезанное ухо. В Лодзи был погром, когда мама была беременна мной, и она отомстила, оттого я родилась такая маленькая. Кстати, что ты мне ни скажешь, я пойму и приму! Ты свободен, дорогой мой, и помни, кто врет, тому камень в рот, так и все зубы переломаешь, а какая девушка на тебя польстится без зубов? Разве ты не знаешь, что рассчитывать на что-то можно, только если у тебя полный набор безупречных зубов? — Она улыбнулась во весь рот, обнажив все свое зубное богатство, и уперла руку в бок. — Меня называют карлицей, но мной многие интересуются! Спроси у Ротшильда, спроси у Бишофхейма! И вообще, твоя судьба — иметь проблемы с головой. Да, мой смазливый дружок, не спорь, только что ты хотел поймать тень Иакова на стене! Я наблюдала за тобой и чуть не лопнула от смеха! Слушай. Я открою тебе секрет. Когда я одна, я запрягаю Исаака и Иакова в карету, сажусь в нее, беру вожжи и катаюсь по подвалу! Как настоящая маленькая королева! Я только что назвала ее сомнамбулой, но я просто не хотела говорить слово «слепая». Или же, когда мне одиноко, когда все мои разбредаются по другим подвалам — за покупками или просто побеседовать, а я-то маленькая, без шеи, зато с горбом, и тогда я стараюсь уснуть, чтобы ни о чем не думать. Больше спишь — меньше грешишь. Давай, вперед, сядем в карету моего дедушки! Быстро, не то я тебя ущипну!
Она открыла дверцу кареты, сверкающую множеством зеркалец, толкнула ее двумя руками, заставила его сесть на скамью, вскарабкалась и села рядом с ним. От удовольствия она принялась болтать маленькими ножками, внезапно остановилась и приложила палец к губам.
— Ты слышишь, они там, наверху? Им так нравится маршировать, они стараются угнаться за музыкой! А мы зато — в королевской карете! О, мой прекрасный подвал, о, великая судьба, о, дорогие гвозди. А теперь, хочешь, я тебя повеселю? У нас есть маски на праздник Судьбы, маски, купленные еще до моего рождения! Подумай, как я молода! Хочешь посмеяться? У нас есть игры на праздник Судьбы! Смотри, — закричала она пронзительным голосом, наклонилась и подняла со скамьи картонную корону, украшенную поддельными рубинами, и возложила ее себе на голову. — На празднике Судьбы я всегда изображала королеву Эстер, я была так грациозна, папина отрада. А тебе — вот, накладной нос, радуйся! А знаешь чему, невежда? Смерти Амана, усвой это! Я иногда бываю злюкой, потому что карлицей быть так грустно. И тогда я говорю, что люблю их постольку-поскольку или же что укушу тебя, но это неправда, это просто смех сквозь слезы. Конечно, может быть, я и ошибаюсь, когда говорю, что другие нации будут только довольны. Поживем — увидим. Во всяком случае, я не доверяю Польше! Ох, но не смотри же на меня так глупо, словно барышня-арфистка! Давай, надевай нос!
Он повиновался, и она захлопала в ладоши, когда он погладил пальцами гротескный отросток из картона, погладил его с гордостью. Внезапно он вздрогнул, услышав удары из глубины подвала, три удара, затем два. Она важно похлопала его по руке и сказала, чтобы он не пугался — это евреи из подвала рядом с ними просят открыть люк, докучные зануды, которые часто заходили к ним за едой и свежими новостями. Она вылезла из кареты и вразвалочку двинулась на стук, приподняв подол платья и виляя маленьким задом.
— Я заставлю вас подождать, потомиться, невежи! — закричала она, склоняясь над люком. — Я очень занята, я смеюсь и пудрюсь! Через час я вам открою! Тихо, евреи!
Снова усевшись рядом с ним в карету, посерьезневшая карлица Рахиль перебирала пальцами струны другой гитары, извлекала грустные нежные звуки, иногда поднимая на него проницательный взгляд. Он смотрел на нее и ощущал жалость, жалел эту маленькую калеку с большими глазами, прекрасными глазами его народа, жалел эту маленькую безумицу, унаследовавшую извечный страх и все опасения побега, жалел ее из-за горба, этого горба, созданного из страхов, из холодного пота ужаса, переходящих из рода в род, холодного пота ожидания беды, тоскливого пота загнанного народа — его народа, его любви, древнего народа гениев, увенчанного венцом несчастья, разочарования и королевской науки, с его старым безумным королем, одиноко бредущим через бурю и несущим Закон, звучной арфой прорезающий черный ураган столетий, и бессмертны его мании величия и преследования.
— Я уродина, не правда ли? — спросила она и поднесла маленькую руку к челке трогательным движением больной обезьянки.
— Ты красива, — ответил он, взял ее за руку и поцеловал руку.
Не произнося ни слова, они держались за руки в старинной карете, он со своим смешным накладным носом, она в картонной короне, как брат и сестра, крепко держались за руки, король и королева грустного карнавала, а две лошади меланхолично глядели на них, встряхивая невинными интеллигентными мордами.
И вот карлица сняла с себя корону и возложила ее на голову своего брата, сидевшего с закрытыми глазами, и она покрыла ему плечи молельным покрывалом, и положила ему на колени свитки Священного Писания. Затем, выскочив из кареты, покачиваясь, она отвязала немощных коняг, поставила в оглобли, запрягла, покрыла бархатными попонами, расшитыми золотом, с вышитыми на них древними буквами — занавесями Святого Ковчега; и тот конь, что слева, постарше, с опухшими суставами, с понурым достоинством принял эти почести, а тот, что справа, помладше, радостно поднял голову и торжествующе, призывно заржал.
И вот, выйдя из мрака, появилась она, высокая, с прекрасным безукоризненно правильным лицом, дева-властительница, возрожденный Иерусалим, краса Израиля, надежда в ночи, безумица с потухшими глазами, она шла медленно, держа в руках старую куклу, покачивая ее и иногда склоняясь к ней.
— Она не понимает, — прошептала карлица, — она думает, что это Тора.
Внезапно снаружи вновь донесся ужасный шум, одновременно раздался топот тяжелых сапог и немецкая песня, песня злобы, песня германской радости, радости от еврейской крови, брызжущей под их ножами. Wenn Judenblul unter'm Messer spritzt, пели юные надежды германской нации, а в это время в соседнем подвале поднималась из глубин другая песня, песня-призыв к Всевышнему, торжественная песнь любви, пришедшая из глубины веков, песня царя моего Давида.
И вот, стоя под люком, за которым топали немецкие сапоги, накрытый широким молельным покрывалом с голубой каймой, покрывалом с бахромой, сохранившейся с незапамятных времен, он, король, коронованный грустью, король с окровавленным лбом, поднял вверх священный Закон, славу его народа, и явил его обожателям силы, силы, которая есть способность убивать, прижал его к прутьям решетки, за которыми механически, победоносно, парадным шагом шли юные надежды германской нации, распевая о пролитой крови евреев, такие гордые — оттого, что сильные, такие сильные — оттого, что многочисленные, радостно приветствуемые потными девушками с белокурыми косами, толстыми сексуальными дурочками с воздетыми руками, возбужденными таким изобилием мужественности в военной форме.
Сын своего народа, не знающий усталости, он держал над головой книгу Закона, одетую в бархат и золото, поднимая вверх, славил и являл из темницы тяжелый Закон, Закон справедливости и любви, славу его народа, а в это время наверху, гордые своей силой, тщеславясь своей нацией, под звуки флейт и барабанов, под мощные удары медных тарелок, вечно воспевая радость от еврейской крови, брызжущей под их ножами, маршируют мучители и убийцы безоружных доходяг.
Бедная я, бедная Мариэтта, что же мне делать-то, только и осталось, что охи да вздохи, уж и кофе даже больше не хочется, два дня, как все это творится, она сама не своя, молчит и молчит, а почему — не знаю, а спросить не смею, с позавчера у нее эта «миранколия» случилась, а накануне-то она была такая довольная, да, уж два дня, как она такая, прям Магдалина у подножья креста, и душ принимает только по утрам, это она-то, которая туда залезала два-три раза на дню, и одеваться больше не желает, валяется в кровати с книжками, а сама тех книжек даже и не читает, глаза к потолку и вроде как ждет чего, я-то в замочную скважину слежу, ведь это мой долг, она ж сиротка, то все пела и болтала, так и мне от этого было радостно, а теперь все в кровати, засела в ей печаль, а какая, мне не ведомо, про кого другого я б сказала, что это тоска любовная, но вряд ли, я б заметила, все вот так, как я вам и говорю, вечно в кровати и не ест ни крошки, ужас просто, что случилось, спрашиваю, мадам Ариадна, раз, другой, третий, может, думаю, расскажет свою беду, но она все отвечает, что устала да голова болит, и на лбу у ней написано «не
