Очередной раз примчавшись в ванную, она забралась на табурет, приложила платье к нагому телу, придирчиво осмотрела себя в зеркале. Нет, она в этом платье кажется мертвенно бледной, настоящий лимон. Вне себя от горя, она даже не подумала убить виноватое чудовище, унесла его с собой в комнату, подошла к столику и повернула лицом к стене фотографию Солаля, чтоб не видеть его больше, закурила сигарету и тут же потушила ее. Заметив веревку от волькмааровской коробки, она схватила ее, затеребила, попыталась порвать, нервно скомкала. Половина девятого. Погибла, она погибла, ей нечего надеть, и сейчас, когда он позвонит, она не сможет ему открыть, и он уйдет. Она потянула за веревку, готовая уже на ней повеситься. Погибла, погибла, погибла, причитала она, чтобы как-то унять или заглушить свое горе, убаюкать его. Подобрав зеленое платье, вцепилась в него зубами, потянула за ткань, та с треском порвалась.
— Это, конечно, тебе очень помогло, идиотка, кретинка, подлая девка, — прошипела она, ненавидя себя.
Она бросила платье, пнула его ногой, вновь схватила веревку и стала ее теребить, сопровождая свою мрачную забаву невнятными выкриками, стараясь этим заглушить ужас и горе. Затем погрозила небу кулаком — оно виновато во всех несчастьях, после чего растянулась на кровати. Погибла, она погибла, ей нечего надеть.
— Мерзкая девка, мерзкий Бог.
Внезапно она подскочила, спрыгнула с кровати, схватила ключ и устремилась к лестнице. Как в детстве, уселась на перила и съехала вниз, прикосновение гладкого дерева к коже напомнило ей, что она голая. Ну и что, в это время обычно на улице ни души. Она бегом промчалась через сад, усеянный волькмааровскими коробками, ворвалась в свой павильон для грез, открыла шкаф, схватила платье и сандалии Элианы и побежала назад, озаряемая светом луны.
Перед зеркалом, закрыв глаза, она надела шелковое платье, вдохнула запах Элианы. Приоткрыв глаза, она задрожала. Это платье идет ей даже больше, чем парусник! Блеск, просто греческая статуя! Теперь золотые сандалии. Задыхаясь, она зашнуровала их и улыбнулась своим обнаженным ногам, которые так прекрасно сочетались с благородными складками платья. О, Ника Самофракийская, о, Победа, о, все птицы мира, крылатые и невинные!
Неподвижно стоя перед зеркалом, она любовалась своей новой сутью, этим платьем из такого матового и такого белого шелка, потом она приняла несколько разных поз, чтобы полюбоваться движением складок. О, любимый, о, она, предназначенная ему! Воодушевленная новой возможностью понравиться ему еще больше, она улыбнулась себе и платью, которое подчеркивало красоту тела той, что гниет сейчас в земле. До смешного молодая, любуясь собой в зеркале, Ариадна в очередной раз затянула пасхальную кантату, воспевая пришествие божественного царя.
Контролер объявил Нион, Адриан опустил стекло, высунулся на улицу. Показались рабочие окраины, девушка в окне домика помахала ему рукой, паровоз испустил долгий истерический зов, и клубы пара окрасились кровавым отблеском огня, и вновь рельсы сверкали и раздваивались, и появлялись неподвижные товарные вагоны, тоскующие одиночки, и это был вокзал, и поезд, вдруг обессилев, выпустил пар, потом со вздохом и стуком остановился, а рельсы гневно возразили ему визгом истязаемой собаки. Нион, с бесконечной грустью пропел за дверью какой-то голос.
Он встал, опустил стекло, улыбнулся удовлетворенно. Половина девятого. Точно по расписанию, браво. Великолепны эти швейцарские поезда. Очень радует, когда поезд приходит вовремя. Вот уже Нион, последняя остановка перед Женевой. Через двадцать минут Женева. Как только поезд тронется, надо пойти привести себя в порядок. Почистить одежду щеткой, смахнуть пыль, причесаться, хорошенько почистить ногти.
Локомотив опять жалостно завыл, как обиженный безумец, колеса заскрипели, закряхтели, наконец решились застучать, зашуметь железом о железо, и поезд тронулся вперед. Двадцать тридцать одна, точно по расписанию. Прибытие на станцию «Женева Корнавэн» в двадцать пятьдесят! Десять минут — такси до Колоньи! Он яростно потер руки. В двадцать один час, то есть через девятнадцать минут, его жена и счастье. Черт возьми, завтра утром он принесет ей чай в постель!
— Здравствуй, голубушка моя, — прошептал он, направляясь в туалет, где собирался наводить ради нее красоту. — Как спалось, голубушка, выспалась моя лапушка? Вот чаек для моей лапушки!
Повернувшись спиной к утопшим платьям, она пыталась достигнуть совершенства с помощью многочисленных движений расчески, сначала размашистых и смелых, потом осторожных и легких, осмотрительных, воздушных, загадочных штрихов, почти невесомых, поисков абсолюта в мире бесконечно малых чисел, значимость и важность которых может оценить только женщина. И все это гримасничая, вопросительно улыбаясь, подходя поближе, отходя подальше, хмуря брови и сверля зеркало взглядом. Наконец она определила, что обворожительна, окинув себя последним беспристрастным взглядом, и вышла из ванной — воодушевленная, уверенная в своей судьбе.
Но в маленькой гостиной ее ждало новое испытание — ведь именно здесь, при этом освещении, он увидит ее. Половина девятого, еще куча времени. Она встала перед зеркалом, тщательно выискивая несовершенства, впилась в свое лицо глубоким внимательным взглядом и после этого расследования вынесла себе оправдательный приговор. Все прекрасно, не нужно никаких усовершенствований. Губы изумительны, нос не блестит, волосы в живописном беспорядке, зубы сияют, тридцать два белоснежных весельчака, крепко сидящих на своих местах, груди на месте, одна справа, другая слева, без них никуда. Нос слегка крупноват, но в этом ее особое очарование. Кстати, и у него нос не маленький. Она поправила прядь на лбу, встряхнула головой, чтобы поправить результат этой поправки и придать ему естественность. Наконец, стоя на всей подошве правой ноги, она поставила левую на мысок, чтобы убедиться в этой позе, которую она расценила как выигрышную, что платье ей и правда очень к лицу и что оно ни слишком коротко, ни слишком длинно.
— Мои поздравления, — заключила она и сама себе сделала реверанс.
Продолжая любоваться собой, она примерила пленительную улыбку и осталась ею довольна. Затем взяла зеркальце и изучила в большом зеркале отражение своей спины, убедилась, что все прекрасно, особенно ниже спины. Внимание, не забывать о профиле, тут нужно следить, чтобы Соль всегда был от нее справа.
— Давай, спеши, — закричала она в порыве безумной радости, — спеши сюда, человечишка, да-да, ты, Солаль, вот именно, ничтожный человечишка!
В восторге от своего богохульства она поднесла руку ко рту, чтобы скрыть позорную улыбку. Затем, снова повозившись с прядью, она произвела над ней последнее усовершенствование и принялась ходить перед зеркалом взад-вперед, бросая быстрые взгляды, чтобы оценить себя в движении. Платье покойницы слишком сильно обрисовывало бедра, ее пышные, роскошные бедра, которых она раньше так стеснялась, слишком сильно обрисовывало легкие и благоухающие лилиями линии лобка. Слегка неудобно, слишком уж откровенно, слишком явно. Ну и ладно, он имеет право на все это.
— И что, если я немного на них погляжу? Совсем немного, только чтобы оценить впечатление, которое они на него произведут. В конце концов, он имеет право на них смотреть, а я почему не имею, я же их владелица.
Опомнившись, она взглянула на градусник. Превосходно. И хорошо, что не надо зажигать огонь, от жара могут покраснеть щеки. Погулять в саду, чтобы что-нибудь полезное пришло в голову? Нет, если ходить, то лицо может обветриться. Самое разумное — сесть и не двигаться, чтобы не испортить красоту. Она уселась в кресло, не выпуская из рук зеркальце, чтобы сохранять незыблемость красоты и неусыпно отслеживать появление каких-нибудь неприятных изменений на коже. Особенно внимательно она следила за носом, опасаясь, что от жары он начнет блестеть; сидя чинно и прямо, как примерная ученица, она едва дышала и боялась пошевелиться, чтобы не утратить часть своего совершенства, как священный, но хрупкий идол, окруженный опасностями; она почти не поворачивала головы, лишь глаза то и дело обращались к циферблату настенных часов. По-прежнему не сводя глаз со своего отражения в ручном зеркале, она время от времени очаровательно выпячивала губы, или как-нибудь иначе располагала складку на платье, или подносила руку к волосам, чтобы поправить (без видимого, впрочем, результата) какую-нибудь крохотную прядку, или разглядывала ногти, или гладила золотые сандалии, или поправляла еще одну складку, или пробовала еще одну, более яркую улыбку, или перепроверяла зубы, или смотрела на часы и боялась
