угольков, мощно вдохнул и выдохнул неспешно, величественно наблюдая за колечками дыма.
— Говори же, прекрати эти глупости, уже тысячу лет тебя прошу! — гаркнул Проглот. — Смерти моей хочешь, так честно и скажи. Ты что же, думаешь, я похож на человека, который надолго смирится с жизнью, когда знает, что другой знает что-то, чего он не знает?
— А я-то, бедненький, знаю-таки еще меньше! — сказал Соломон. — Одно я знаю, бедная я жертва обстоятельств, что сегодня утром еще был себе в Афинах, в вашей приятнейшей компании и готов был уже отправиться в Пирей, порт Афин, и оттуда уже на наш родной остров, несравненную Кефалонию, да будет она благословенна, а также к моей обожаемой несравненной супруге, да будет и она благословенна, мечтая скорее поцеловать ее после стольких путешествий в столькие страны, и тут уважаемый Салтиель внезапно пожелал, в порыве нежной привязанности, вновь увидеть господина Солаля, внука души его, и этот любящий дядюшка, соответственно, приказал немедленно мчаться навстречу ветрам и облакам! Ну, что ж, Соломон, подчинись! Подчинись, о несчастный, и откажись от дивного свидания с супругой!
— Хорошо сказано, малявка, — отметил Проглот. — Напомню тебе, что твоя супруга имеет один- единственный зуб, он, правда, крепкий и красивый, не поспоришь. Однако продолжай лепетать, мне стало интересно!
— И вот, сорванный, как цветок, не успев даже предаться радостям угренней молитвы в синагоге, я был вынужден, рискуя жизнью, мчаться галопом на летающей машине в эту ужасную Женеву! И вот сейчас я в какой-то глуши, вокруг хоть глаз выколи, я могу схватить ангину от холодного вечернего воздуха и, причем, ничего-таки не понимаю, за что такая немилость? О, Михаэль, о, кузен из того же колена, о, такой же Солаль, как и я, бойся же, что и я угасну в объятиях ангела смерти! О, друг, сжалься, проясни мое неведение, объясни мне хотя бы одно малюсенькое объяснение! — завершил Соломон, сжав кулачки и снизу вверх глядя на Михаэля, который зевнул, чтобы показать, что тот делает из мухи слона.
— Помолчи, — сказал Проглот, отодвигая маленького человечка, — помолчи, ты, маковое зернышко, дырка от макаронины! А ты, Михаэль, слушай сюда! Что за непонятная жестокость? Тебе меня что, не жалко или как? Не хватит ли горя и злоключений, которые меня постигли в Лондоне по вине одной высокопоставленной особы? Разве ж я мало страдал с тех пор, как ноги принесли меня на родину Вильгельма Телля? А мало мне, ты считаешь, выпало страданий, когда, едва выбравшись из летающего снаряда, покоряющего небеса, мы заметили, что Салтиель, наш дорогой кузен, совсем пожелтел с лица, и мы-таки вынуждены были его положить в лучшую клинику Женевы, пятьдесят франков в день содержание плюс дикие счета какого-то придурковатого доктора медицины?
— И бедный дядя нам велел скрывать его болезнь от господина племянника, чтобы не волновать того, но, наоборот, рассказать ему, что дела задержали его в Афинах, вот уж хорошо придумал!
— Заткни дышло, о, бессмысленный ноготь на мизинце или даже обрезок этого ногтя! — предложил Соломону Проглот. — Дай же сказать более красноречивому, способному на рассуждения. Из чего я продолжаю аргументировать, положа руку на сердце. Я остановился на рассказе о моих страданиях. О, Михаэль, о, доподлинный бенгальский тигр, вновь спрашиваю тебя, не хватит ли мне страданий? А мало нам еще и унижений, когда, придя на прием к племяннику Салтиеля только в восемь часов вечера и сообщив ему героическую выдумку Салтиеля про то, почему он остался в Афинах, мы были отправлены вон вышеупомянутым племянником, только я, Маттатиас и Соломон, а ты получил невероятное предпочтение остаться с ним, тогда как отверженный пария, пристыженный донельзя, раздираемый незаслуженным унижением, которое погрузило мое сердце в черную грязь, я с этими двумя вышел, сокрушаясь и ожидая твоего, как мы надеялись, скорого и дружественного возвращения в отеле, лишенном водопровода, где мы ждали тебя, сделав каких-никаких покупок, как для нас, так и для тебя, напитков там свыше меры, вкуснейших съестных припасов, у правоверного иудея-бакалейщика и владельца домовой кухни родом из Салоники, который открыт до полуночи, у которого я всегда покупаю с размахом и плачу щедрой рукой, не считаясь с расходами, ибо смерть моя всегда представляется мне, с агонией и судорогами, удушьем, царапаньем груди и всяческими стонами, и я плюю на золотые монеты, последовательно и как частное лицо, и вот я купил у него, как уже говорил, кучу готовых блюд, включая туда свежайшие кальмары, только что прибывшие прямо из Марселя, которые он поджарил во фритюре в моем присутствии! Хрустящие такие кальмарчики, и будто говорят: давайте, съешьте-ка нас, о, славные люди! А мало тебе того, что я проявил неслыханное благородство и, невзирая на мучительный голод, решил подождать тебя, чтобы съесть их в твоей компании, со всей дружественностью родства! И наконец, четвертое: мало ли я вытерпел тогда, когда ты вернулся в отель только к четверти десятого, я все это время истекал кровью от голода и любопытства, и вот, когда я учтиво и доброжелательно спросил тебя о причине столь странного опоздания, ты нанес новый урон моему положению, заслугам и чести, нагло ответив мне, что ты совершил небольшую прогулку с племянником Салтиеля, назойливо лишив нас возможности знать подробности и пнув ногой мое достоинство! О, незаслуженное обхождение! О, злая судьба! О, покойная матушка, зачем вы произвели меня на свет?
Как великий трагический актер, он поднес ладонь к вспотевшему лбу, чтобы справиться с огорчением.
— Ты хорошо говоришь, о, ученый, — сказал Соломон.
— Не то чтобы я этого не знал, значит, продолжаю свою торжественную речь. Что же случилось, о, Михаэль? Ты призвал нас сопровождать тебя в некой секретной миссии, суть которой ты бесчеловечно отказываешься раскрыть нам, несмотря на мои трогательные мольбы, обещая все же объяснить нам, в чем дело, на месте осуществления замысла. Я кротко согласился. Более того, я униженно склонился и терпеливо выдержал твои сборы, все эти прихорашивания и одеколоны, и дурацкие песни про любовь, и намазывание венгерской помадой твоих крашеных усов, и их фиксацию с помощью специальной тонкой сетки, дурацким образом подвешенной к ушам на довольно долгое время.
— Умерь свой пыл, сделай милость, я тебя не слышу, — сказал Михаэль.
— Это все от волнения, дорогой мой. Короче, мы отправились в путь, захватив с собой все съестные припасы и рассчитывая дружески перекусить после того, как нам откроют секрет!
— Я все это знаю, зачем ты мне все это рассказываешь?
— Это вступление, необходимая часть всякой торжественной речи, квинтэссенция красноречия и основной постулат ораторского искусства! Так вот, взяв с собой еще не использованные припасы, мы последовали за тобой в этой самодвижущейся повозке, а я еще прихватил к тому же мою морскую подзорную трубу из Лондона, громоздкую, но захваченную на всякий случай, поскольку неизвестна была цель ночного путешествия! И вот, как верный, хотя и пораженный до глубины души друг, черпая силы в твоем обещании все объяснить в свое время, я терпел, что ничего не могу понять и зачем эта машина с лошадиными силами несет меня, урча, в место, называемое Бельвю, где находится, как ты нам объяснил, а ты вроде как знаешь все, что касается всяких обстоятельств и перипетий племянника Салтиеля, так вот где находится один из его замков, чтоб я так жил. Там, протянув заспанному слуге записку от его превосходительства, ты открыл дверь конюшни, откуда вывел в непреклонной немоте своей двух превосходных, хотя и лишенных разума лошадей, и на наших бесправных глазах так же безмолвно и без какого бы то ни было сочувствия к моим страданиям, и ты сел на одну лошадь и взял другую под уздцы, о язычник, и ты приказал человеку на наемной машине ехать впереди и везти нас, в том числе и твой кальян, в это место, где мы сейчас и есть. Ладно, друг, теперь, когда мы здесь, я трублю в рог, чтоб напомнить тебе о твоей клятве! Давай, объяснись! Объясни, что делаю я здесь, не зная сути своего замысла, более бесполезный, чем полномочный министр, более бессмысленный, чем посол! Ну что, правдивый рассказ о моих мучениях не сумел тебя поколебать, разжалобить и обезоружить?
Закрыв глаза, он испустил вздох, как достигший финиша бегун, протянул царственную руку к Соломону, требуя носовой платок, вытер пот со своей раздвоенной бороды, расстегнул пальто, чтобы промокнуть ручьи пота на поросшей седым волосом груди, и положил платок в карман. Гордый своей речью и впечатлением, которое она произвела на раскрывших рты кузенов, он скрестил руки на груди и повернулся к Михаэлю с мужественной улыбкой.
— Поведав вкратце мои основные аргументы, я перехожу от филиппики к заключительной части речи, изменив регистр голоса и сделав его нежнее. Дорогой и любимый Михаэль, друг моего сердца, о сын благородной нации, ответь на мою ласковую просьбу и сохрани отца его дорогим деточкам! Знаешь ли ты, что неразрешимая загадка, угнездившись в мозгу, производит там смертельно опасную турбуленцию, называемую менингитом? Что же тогда будет с бедными сиротками, лишившимися обожаемого папочки? О,
