стучится только перед тем, как зайти в спальню. И потом, такая бестактность! Представьте себе, однажды я застала ее всю в слезах и конечно же спросила, доверительно взяв за руки, что же случилось, и представьте себе, у нее хватило наглости мне ответить, что она скучает по своим коровам! Ох, я простила ей это от всего сердца, учитывая, из какого низкого опчества она вышла. И еще я думаю, что серьезные беседы, которые я с ней проводила, пойдут на пользу ее душе, а то у бедняжки было так мало религиозного сознания. Во всяком случае, я сделала все, что от меня зависит, чтобы ее духовно обогатить, прежде всего с помощью совместной молитвы, да. Да, кто-то будет приходить с завтрашнего дня, да, вроде не похожа на мошенницу, и она будет оставаться только до обеда, а потом уходить на другую работу. Да, сейчас так трудно найти прислугу, мы должны быть благодарны Господу, что он нам посылает хоть что-то, пусть даже не самого лучшего качества. Естественно, как только бедная Марта решила поехать набираться сил в опчестве, к которому привыкла, я тотчас же дала телеграмму с оплаченным ответом нашей Мариэтте, которая сейчас в Париже и которая в любом случае должна выйти к нам на работу первого июля, и попросила выйти сейчас, в связи с происходящими событиями. Мы получили телеграмму, где было написано, что она не может, поскольку ее сестра, консьержка, перенесла двойную пневмонию, и приедет она в начале июля. Вечно они так, эти слуги. Мы зависим от их капризов. Но, дорогая, я все говорю, говорю, а о самом главном не рассказала! Представьте себе, мы уезжаем в Брюссель послезавтра, мои родственники ван Оффели, из замка ван Оффель, меня срочно вызывают. Да-да, вчера с утренней почтой я получила письмо от нашей дорогой Элизы ван Оффель, она буквально звала меня на помощь. У ее свекрови был приступ, парализовало половину тела, и, ввиду такого состояния, они взяли ее к себе. Но Вильгельмина ван Оффель-старшая, то есть наша дорогая больная, не может договориться ни с какой сиделкой и во весь голос прославляет меня, поскольку я ее как-то давно выхаживала после болезни. Естественно, я, повинуясь зову сердца, была готова помчаться прямо вчера, конечно же вместе с Ипполитом, который без меня не может ни минуты, но не было мест в спальном вагоне, и мы взяли билеты только на послезавтра. Если поезд ночной, я беру только спальный вагон, так уж в нашей семье заведено. У нас заказано два места в поезде, который отходит в пятницу вечером в девятнадцать франков сорок пять… извините, в девятнадцать часов сорок пять минут, он привезет нас в Брюссель, если будет на то Божья воля и если не возникнет никаких непредвиденных обстоятельств, в субботу утром в восемь пятьдесят. Мы останемся на три месяца, а может, и на меньший срок, в зависимости от того, как будет протекать ее болезнь, наша дорогая больная должна, по прогнозам доктора, отправиться на небо где-то в конце августа самое позднее. И вот, все так неопределенно, в руках Того, чьи пути неисповедимы. В любом случае я не могу бросить в беде дорогую Элизу, в девичестве она была мадемуазель ван дер Мейлен, из семьи крупнейших сахарозаводчиков. Что? Да, да, сиделка при ней будет, я там больше для души, и еще я буду руководить сиделкой. Я собираюсь взять с собой побольше вязания и прежде всего носки для моего мужа, ох, он их так быстро снашивает, просто ужас, я не знаю, что с ним делать. Что-что? Нет, я после того, как вывязала пятку, вяжу две половины мыска до уменьшения, делаю две полосы нужной длины, потому что верхняя часть ведь почти не изнашивается, значит, я просто меняю нижнюю полосу, то есть подошву, это экономит и время и шерсть. Но вот что, дорогая, мне хотелось бы увидеться с вами до нашего паштета, простите, я оговорилась, до нашего отъезда. Доставите ли вы нам удовольствие и придете ли в четверг вечером? Четверг не подходит? Ну тогда хотя бы в пятницу, в день нашего отъезда? Вы приглашены на обед? Ну что делать, тогда на полдник. Ах, как я рада! Но послушайте, дорогая, приходите чуть пораньше, чтобы у нас было время для беседы, а то наш поезд отходит в девятнадцать сорок пять, то есть без четверти восемь. Приходите в четыре, хотите? Мы сядем за стол ровно в полшестого, будет такой полдник- ужин, чем Бог послал, ввиду обстоятельств. Ну тогда до пятницы, дорогая, я так рада была с вами поговорить, и большое спасибо за совет про наволочки, в которые можно заворачивать хрупкие вещи, я уже попробовала, замечательная защита! Еще я должна вам передать поклон от Ипполита, он тут мне делает знаки. Я бы еще передала поклон от Адриана, если бы он был здесь, но ведь правда прежде всего, да, дорогая? Значит, скажем так, если бы он был здесь, то не преминул бы передать вам свои наилучшие пожелания. Ну вот, прощаемся, моя дорогая, значит, в пятницу в четыре, я так рада и ожидаю вас с сияющей улыбкой.
Вернувшись в комнату, мадам Дэм уселась в вольтеровское кресло, взяла вязание, внезапно отложила и с незамутненной яростью уставилась на мужа.
— Ты заметил, с каким видом Диди вышел сегодня утром? Он пытался скрыть от меня, но материнское сердце — вещун! Я знаю, откуда ветер дует! Это все потому, что вчера она отказалась пойти с ним на большой прием к господину Бенедетти! Ах, ну и штучка! — Она сгрызла сушку с устрашающим хрустом, на который способен лишь человек, обожающий себя до жути. — Уверяю тебя, что сейчас за столом, если мадам соизволит спуститься и я скажу ей, что послезавтра мы ждем Эммелину Вентрадур к полднику-ужину, она не проронит ни слова, чтобы продемонстрировать, что ее высочество это не интересует! — Она поцыкала зубом, доставая оставшиеся от сушки крошки. — По крайней мере, можешь мне поверить, с точки зрения размера имение Вентрадур не сравнится с крошечным имением ее тетки, которое, кстати сказать, уплыло у нас из-под носа, поскольку его получил дядька и этим обездолил моего бедного Диди! И у нее хватает наглости говорить мне, что она считает это справедливым! Что делать, я должна любить ее и за нее молиться!
Мадам Уилсон, вызванная нажатием кнопки, вошла без промедления и остановилась в двух метрах от стола эпохи Людовика XVI. Пятидесятилетняя, строгая, лишенная округлостей, твердо убежденная в незыблемости своего положения, выделяющая химически чистый устрашающий запах лаванды со шлейфом мыла Пирс, она ждала в тишине, прямая как палка, компетентная, честная и бесстрастная, без страха и упрека, сверля начальника прямым зеленым взглядом.
Опустив глаза, чтобы не встретиться взглядом с торжествующей посредственностью, он попросил ее созвать директоров. Она сдержанно кивнула с почтительным, но независимым видом, повернулась на плоских каблуках и удалилась, лишенная фундаментального зада, но закованная в броню уверенности в своем Боге и короле, в собственной непоколебимой честности, в гарантированной загробной жизни, в своем коттедже в Сарри, уже приобретенном ею, где она будет доживать свою жизнь после того, как выйдет на пенсию, обрезая кусты шиповника между двумя чашками крепкого чая без сахара, окруженная всеобщим уважением, в дружбе с женой пастора, непогрешимая и счастливая в этом своем коттедже, который она покинет, только отправившись прямиком на небо, по-прежнему девственной, вперед длинными ногами. Повезло ей в жизни, она свято в это верила. А он был никем, одиноким человеком, который ни во что не верил. Вывод — самоубийство. Но в ожидании момента можно пока разыгрывать фарс повседневной жизни.
Шестеро директоров ожидали в конференц-зале, сидя вокруг круглого стола, положив перед собой блокноты, покуривая и предлагая друг другу прикурить от шикарных дорогих зажигалок, обмениваясь милыми шутками и ненавидя друг друга что есть сил. Минхер ван Вриес мало участвовал в беседе, втайне презирая своих коллег, которых считал простолюдинами, лишенными социальных благ, тогда как сам он был щедро ими наделен. (Кроме всего прочего, он был горд своими познаниями в светском этикете, например, он знал, что знаменитые имена — такие как Брольи или Холмондели, произносятся совершенно неожиданным, прелестным образом и что в некоторых ситуациях слово «герцогство» может быть женского рода. И к тому же, когда вместо «мой смокинг» он говорил «мой diner jacket», его переполняло сладостное ощущение собственного превосходства. И вот все подобные убогие пустяки — быть знакомым с графиней- поэтессой, вечно умирающей, но ловко использующей свои связи, быть вхожим к придурковатой королеве в изгнании — составляли смысл существования жалкого типа с глазами навыкате, вечно вонявшего юфтью.)
Когда Солаль вошел, директора встали. Он посмотрел на них оценивающим взглядом. Все они, кроме Бенедетти, который строил против него козни, были верны ему — то есть довольствовались сдержанной улыбкой, иногда с оттенком одобрения, когда кто-то говорил о нем плохо в их присутствии.
Он предложил им сесть, сказал, что на повестке дня всего один вопрос, который попросил включить сам Генеральный секретарь, причем сэр Джон лично сформулировал его так: «Действия в пользу целей и идеалов Лиги Наций».
Никто из директоров не знал, в чем же заключаются сии действия, да и сам сэр Джон этого не знал, но он надеялся, что подчиненные придумают что-нибудь на означенную тему. Несмотря на это, все
