маленькими, нежными, с пухлыми, как у ребенка, пальцами.
Он поселится в маленьком, спокойном городке, где-то в центральных штатах. Состарится и начнет описывать свою жизнь: Колыма, медицина и Владимир-Волынский. Под крылышком оптимистичной и энергичной американской жены. В часе езды от реки Миссисипи.
— Apples are so sweet, — жена внесет фрукты в гостиную и радостной, белозубой улыбкой постарается выразить всю сладость яблок. — So sweet… А он почувствует сладость осенних яблок из их сада. Осенние яблоки съедали, антоновку и ранет укладывали в сундуки и пересыпали соломой. Через некоторое время сундук открывали и выбрасывали испорченные плоды. Всю зиму в доме стоял запах яблок.
(Эти запахи — дома бабушки и родительского дома — слились в неповторимую смесь из собольих шкурок, одеколона и подгнивших яблок. В гостиной профессорской виллы. В часе езды от реки Миссисипи).
Всю важность того, что не важно — запахов, лиц соседей с Фарной, праздничного платья бабушки Хаи, темно-синего, бархатного с гипюровым воротничком… — он оценит, слушая стихи своего приятеля и пациента, профессора английской литературы.
Приятель, сын евреев из Варшавы и Сосновца, никогда не спрашивал родителей о мире, из которого они пришли. О той старой, погибшей цивилизации. Жил совсем несчастливой любовью и писал о ней длинные, никому не нужные стихи.
Когда родители умерли, он начал писать стихи о незаданных вопросах. Спрашивал об улице, о доме напротив, о лицах соседей и бабушкином платье. «Мама… Не говори мне о важном, расскажи мне о малом…».[3]
Не успевший спросить приятель будет лежать в клинике профессора Б. с раком щеки. По вечерам они будут слушать еврейские песенки. Приятель расскажет об отце из Сосновца, который не пропустил ни одного дня на своей трикотажной фабрике в лондонском East End’e. Даже на смерть не взял отгула — умер во время отпуска. Прочитает стихи о его последних словах. Звучали они так: «Ой-вэй…», что в английском написании выглядит как oy vay. Профессор Б. задумается: «Вздыхают ли еще oy vay евреи в Сосновце?»
— Американские евреи стали американцами, — заключает излеченный от рака щеки приятель. — Я американцем не стал. Не стал и англичанином, хотя закончил Кембридж. Надеялся, что приеду в Сосновец — и почувствую себя польским евреем. Не почувствовал. Похоже, моей родиной стали стихи о незаданных вопросах.
Беседу о вещах маловажных прервет глухой удар о внешнюю стеклянную стену, отделяющую комнату от сада. О стену разобьется птица, большая, вызывающе красивая, с голубыми крыльями. Примет прозрачное стекло за воздух, резко ударится о него — и упадет с закрытыми глазами на землю.
— Потеряла сознание, — поставит диагноз профессор Б. — Нужно оставить ее в покое.
Посмеется над предположением о том, что птицу за ним прислали.
Он не будет верить ни во что — ни в знаки, ни в птичьих посланцев, ни в души.
«Душа — это наши мысли, наши дела, наша совесть и любовь, и она умирает вместе с нами», — напишет он в своей книжке.
Людомирская дева не обрадовалась бы, узнав, что ее правнук не верит в души.
Зато верит в Колыму и в Пятидни.
А также в гены, благодаря которым руки передаются по наследству и через сто пятьдесят лет.
Он первым заметит, как зашевелится голубое крыло, и птица за стеклянной стеной откроет глаза.
Без сожаления посмотрит, как она улетает.
— Это хищник, blue jay[4]. Небось высмотрел белочку и нацелился. Ну ничего, еще где-нибудь поймает, на поздний ужин.
СПАСЕНИЕ
Давид, цадик из Лелёва, учил: «Пока человек или целый народ не дойдет до познания собственных ошибок, ему не достичь спасения. Мы можем быть спасены лишь настолько, насколько познали самих себя».
У него был сын, который тоже стал раввином в Лелёве. У лелёвского раввина были сын и внук — раввины в Щекочинах. У щекочинского ребе была дочка Ривка, внучка Хана, которую звали Андзей, и правнучка Лина.
Жарким июльским днем тысяча девятьсот сорок второго года внучка цадика в шестом поколении Хана, которую звали Андзей, и ее дочь, семилетняя Лина, ехали улицами варшавского гетто на Умшлагплац. Несколькими минутами раньше их вывели из дома на Твардой и погрузили на подводу, запряженную одной лошадью. На подводе сидели два еврейских полицая; один погонял коня, другой стерег людей — стариков, которые ни о чем не просили, не молились и не пытались бежать.
Подвода свернула на Теплую. Полицаи вполголоса разговаривали между собой. Советовались. Они могли сделать одно из двух — или окружить очередной дом и выгрести оттуда всех, или же перекрыть улицу и устроить мгновенную облаву. Облава быстрее, но в доме можно найти больше людей. Тот, кто погонял коня, был за дом, тот, кто стерег, — за облаву.
Совещание прервал сидевший на телеге мужчина.
— Отпустите их, — сказал он, имея в виду Лину и ее мать Андзю.
Полицейским не хотелось отвечать на бессмысленные просьбы, но к старику присоединилось еще несколько женщин.
— Отпустите, они молодые, пусть поживут.
— Вы что, не знаете, что у меня норма? — отозвался полицейский, который правил лошадью. — Я должен доставить на плац десять евреев. Вдвоем мы должны доставить двадцать евреев. Дадите нам кого- то вместо них? Тогда отпустим.
Старики больше не просили. Предложение полицейского было таким же нелепым, как и их просьба.
Подвода ехала очень медленно. О лошади, которая едва тащится, говорят, что она словно покойника везет, но в гетто не употребляли таких слов. Так что лошадь едва тащилась, хотя могла бы идти быстрее — пешеходов на улице было немного. Всё — так запомнили это Андзя и Лина — происходило в тишине и без спешки.
— Ну? — повернулся к ним полицейский. — Кто за вас пойдет на Умшлагплац? Есть такие?
Они приближались к месту, где Теплая кривым перекрестком соединяется с Гжибовской.[5] «офицерки», на них была мода в Варшаве во время войны. Прически не помню, кажется, валик. Волосы тогда накручивали на длинную спицу и с обеих сторон загибали вверх или вниз. Словом, это была элегантная дама, — неизменно подчеркивала мать Лины. — Даже те сапожки выглядели так, будто надела только чтобы пофорсить.
— Может, знала, что умрет, вот и нарядилась на смерть? — подсказала одна из слушательниц. — Люди очень заботятся о своем последнем наряде.
— Она не вела себя как сумасшедшая?
— Нет, держалась спокойно.
— Может, она кого-то потеряла, и ей уже было все равно?
— Нет, она не выглядела отчаявшейся.
— Судочки… — подсказывала Лина.
— Да, еще в руках она держала пустые судочки.
— А с чего вы взяли, что пустые?
— Она ими помахивала.
