– Знаете? Хорошо.
Алёша подошел к лампе.
– От марксизма это очень далеко. Ну, слушайте, три строчки:
«В самом характере самоеда (общее название ряда северных народов царской России. –
Алёша закрыл книжечку, спрятал её в карман… Полковник молчал. Алёша опять положил подбородок на руки и заговорил:
– Как счастливо проговорился автор, просто замечательно. Дело коснулось людей некультурных, правда? И сразу стало очевидно: чтобы эксплуатировать своего брата, нужно всё-таки не стесняться. Не стесняться – значит отказаться от чести. Здесь так хорошо сказано – «нравственная брезгливость». Представьте себе, господин полковник: этот самый дикарь, у которого нет нравственной брезгливости и который не стесняется эксплуатировать своего брата, вдруг заговорит о чести. Ведь правда смешно?
<…>
Троицкий застегнул шинель и почему-то опять опустился на табуретку. Алёша продолжал:
– А о чести, поверьте, я больше вашего знаю. Я был в боях, был ранен, контужен. Я знаю, что такое честь, господин Троицкий. Честь – это как здоровье, её нельзя придумать и притянуть к себе на канате… Кто с народом, кто любит людей, кто борется за народное счастье, у того всегда будет и честь… Решение вопроса чрезвычайно простое…»
Макаренко устами поручика Теплова очень точно определил суть понимания чести советским человеком. Тот, кто, не стесняясь,
А вот теперь – о сталинских Судах чести.
Хотя, пожалуй, перед этим надо сказать и ещё кое-что…
Николай Байбаков, сталинский нарком, хрущёвский министр и брежневский Председатель Госплана СССР, выйдя в ельцинский «тираж», вспоминал: «Мы знали, что, если есть указание Сталина, для нас оно закон. Хоть лопни, но всё выполни».
Байбаков, как и многие из его коллег по работе на высших этажах государственной власти, остался в истории страны фигурой неоднозначной. И в этом – вполне типичен. Родившись в 1911 году, он вступил в ряды ВКП(б) в 1939 году и в ноябре 1944 года, тридцати трёх лет от роду, стал наркомом нефтяной промышленности СССР. Однако в сталинское деловое окружение плотно входил и до этого.
Уже в 90-е годы московский фотожурналист Дмитрий Чижков вспоминал при мне, как Байбаков рассказывал ему об одном ответственном сталинском поручении. В 1942 году Сталин направил Байбакова в Грозный для контроля нефтепромыслов. Немцы подходили к ним всё ближе, и Сталин – по словам Байбакова – приказал тогда, чтобы нефтепромыслы врагу не достались целыми ни в коем случае. «Не взорвёшь вовремя, расстреляю, – предупредил Байбакова Председатель Государственного Комитета Обороны. – Но если взорвёшь раньше времени, тоже расстреляю».
Нефтепромыслов немцы не получили… Байбаков же вскоре стал наркомом. Подтверждение этого изустного рассказа я позднее нашёл в документах, однако и без этого достоверность его у меня сомнений не вызывала.
И в этом эпизоде – как и во многих других крупных и мелких державных делах до войны, во время войны и после войны – Байбаков проявил себя достойно. А то, как он через десятилетия отозвался о Сталине, тоже достойно уважения.
И всё же в словах Байбакова об отношении к указаниям Сталина усматривается одно показательное обстоятельство. Байбаков и слишком многие его сотоварищи по руководству наркоматами и министерствами, заводами и фронтами, республиками и областями, воспринимали указания Сталина как указания Сталина. В то время как Сталин ожидал от них и не раз подчеркивал, что они должны и обязаны воспринимать указания Сталина как указания Родины!
В августе 1930 года Сталин в письме Шатуновскому, в самом его конце, заметил:
«…8) Вы говорите о Вашей «преданности» мне. Может быть, это случайно сорвавшаяся фраза. Может быть… Но если это не случайная фраза, я бы советовал Вам отбросить прочь «принцип» преданности лицам. Это не по-большевистски. Имейте преданность рабочему классу, его партии, его государству. Это нужно и хорошо. Но не смешивайте её с преданностью лицам, с этой пустой и ненужной интеллигентской побрякушкой…»
Впервые это письмо было опубликовано в 1951 году в 13-м томе Собрания сочинений Сталина, и я думаю, что Сталин поместил его туда не случайно.
Говорят о культе личности… Сталин был выдающейся личностью и уже поэтому ни в каком культе его личности внутренне не нуждался. Иначе он не был бы личностью. Но не мог же он снимать с работы каждого редактора, чья газета грешила перебором по части употребления имени «Сталин». Тем более что Сталин всегда старался подчеркнуть, что воспринимает восторженные слова в свой адрес не более как форму прославления страны, им создаваемой.
Даже бесталанный, а уж тем более – талантливый художник всегда выражает дух своего времени, пусть порой и безотчетно. При этом дух времени хорошо выражается в песнях… Достаточно услышать песню со словами, скажем: «Я шоколадный заяц, я ласковый мерзавец…», чтобы узнать многое, если не всё, о времени, её родившем… Как и о его «героях», его «лидерах»…
Вспомним слова выдающихся песен сталинской эпохи…
Или вот такие песенные строки:
Или такие:
Приказ Сталина – это не его прихоть, каприз или личная воля. Приказ Сталина – это приказ Родины! Сталин раз за разом подчёркивал это словом и делом. Он порой говорил об этом прямо, порой действиями своими напоминал: вы служите не Сталину, а под руководством Сталина служите Советскому Союзу, как ему служит сам Сталин.
На сталинских боевых знамёнах было написано: «За нашу Советскую Родину!» И в бой шли прежде всего за Родину! Но так же – и за Сталина! Не за «царя» Сталина, а за верного сына Родины – Сталина.
Между прочим, первый создатель новой России, Пётр Великий, которому сам Бог, казалось бы, велел всецело поддерживать культ его божественной личности, обращаясь к войскам перед Полтавской битвой, призывал их: «Не за Петра, а за Отечество, Петру вручённое…»
Так что верное понятие о чести и долге не было чуждо истинным патриотам России и в царские времена. Однако ко времени одряхления царизма относится уже формула: «За веру, царя и Отечество!». Номер Отечества здесь был, как видим, третьим.
Сталин же как создатель и олицетворение эпохи, дал народу иную, подлинно и единственно патриотическую формулу: «За Родину!». А уж Родина дополнила её вторым членом формулы, тогда ставшей двуединой: «За Сталина!».
Вот как смотрел на дело Сталин и как он хотел, чтобы смотрели на свой долг и на свои обязанности другие.
Но все ли, даже в ближайшем сталинском окружении, сформировавшемся из тех, кто родился в десятых, а то и в двадцатых годах двадцатого века, имели то понятие о чести и долге, которого добивался от них Сталин?
Тот же Николай Байбаков до тех пор, пока был жив Сталин, жил понятием долга. И пока был жив Сталин, сердце сталинского наркома Байбакова было живо для чести. И он посвящал Отчизне если не «души прекрасные порывы» – в СССР Сталина душевные порывы наркомов приветствовались не очень, – то все силы души.
А после смерти Сталина? Когда Сталин умер, Николаю Байбакову было всего сорок два года. Молодой,
