Великий Сталин

по сути, человек, но уже давно министр. Более того, в 1955 году его назначают Председателем Государственной комиссии Совета министров СССР по перспективному планированию народного хозяйства, более известной как Госплан СССР. В тот момент он ещё жил, надо полагать, сталинскими понятиями о долге и чести, потому что Хрущёву пришёлся не ко двору и был сильно понижен.

А потом?

А потом вторичный подъем к вершинам власти – уже при позднем Хрущёве, но ещё более – при Брежневе. Жил ли бывший сталинский нарком понятиями чести и долга перед Родиной тогда?

Думаю – нет. Байбаков и другие не могли не видеть бесперспективности и даже гибельности многих экономических и политических «новаций» уже Хрущёва. Но ведь не восстали – ни до ХХ съезда, ни во время его, ни после – против «волюнтаризма». Смолчали – коллективно.

А если бы общественные силы уровня Байбакова коллективно возразили? Во весь голос?

Ведь «десятью годами без права переписки» это им не грозило! Как, впрочем, не грозило и при Сталине.

Сталину можно было возражать всегда – для этого надо было лишь говорить ему правду и знать то, о чём говоришь. Сталин даже поощрял возражения себе, но только компетентные! Воинствующую некомпетентность он, да, карал жёстко. Вплоть до расстрела, как это было, например, с генералом-лётчиком Рычаговым.

Сталин, как всякий умный человек, нуждался в возражениях.

Хрущёв их не терпел.

Брежневу они были, как правило, не нужны.

Да, и при Хрущёве, и при Брежневе, и даже много позже в стране было немало людей, хорошо и честно знающих своё дело.

Однако в стране катастрофически уменьшалось число людей, готовых возражать всегда, когда этого требовали соображения долга и чести.

А ведь бесчестный специалист в социалистической стране – это неполноценный специалист. Осенью 1928 года на собрании комсомольского актива Москвы нарком просвещения Луначарский говорил: «Хороший специалист, не воспитанный коммунистически, есть не что иное, как гражданин американского типа, человек, который, может быть, и хорошо делает своё дело, но прокладывает себе путь к карьере».

Тогда система советского высшего образования, которая с годами стала лучшей в мире, только складывалась. Но уже тридцатые годы дали стране десятки тысяч, а потом и сотни тысяч граждан социалистического типа. Увы, многих из них страна лишилась в «сороковые роковые» годы.

Ко второй половине 40-х годов профессиональный костяк отечественного – как, впрочем, и любого другого – корпуса специалистов составляли люди в возрасте 35–60 лет. При этом среднестатистическому, например, заместителю министра союзного министерства было, скажем, в 1947 году лет сорок, а то и более. То есть годы рождения они имели девятисотые – девятьсот первый, второй, третий и т. д. Немало ведущих специалистов родилось ещё раньше, немало – даже позднее. Но большинство имело примерно десяток, а то и более лет дореволюционного детства.

«Стаж жизни», в общем-то, немалый. Говорят, что воспитывать ребёнка надо до тех пор, пока он лежит поперёк кровати, а не вдоль. Поперёк же почти все лежали «до 17-го года», и понятие «родимые пятна капитализма» применительно к большинству ведущих советских специалистов конца сороковых годов можно было понимать почти буквально. И особенно тревожным было то, что это понятие было приложимо не просто к определённому слою специалистов, но к определённому слою управленцев.

По мере того как советский строй укреплялся, его руководящая верхушка получала всё большие материальные возможности не только руководящие – за счёт расширения масштабов управления, но и чисто личные материальные возможности.

С одной стороны, в том не было ничего плохого, напротив – это было справедливо. Но…

Но лишь в том случае, когда получатель этих материальных благ – пусть чаще всего и скромных по сравнению с тем, что имели его системные аналоги в развитых странах Запада, – полностью соответствовал требованиям, к нему предъявляемым.

Причём не только деловым требованиям, но и моральным. Да ещё и так, что одно не отделялось от другого. Социализм не может руководствоваться личной выгодой как стимулом в первую очередь. Этот стимул не только допустим, но и необходим, однако при одном необходимом и достаточном условии: если любые личные интересы не вредят интересам общественным.

А вот с этим в руководящей Москве образца второй половины сороковых годов было благополучно не у всех.

Да и не только в руководящей. Вот как описывает атмосферу конца 40-х годов в Московском Государственном институте международных отношений (МГИМО) Николай Леонов, позднее – генерал- лейтенант КГБ. Его мемуары «Лихолетье» на удивление политически беспомощны, а порой и неточны – что хорошо характеризует как самого мемуариста, так и ту среду, из которой он вышел. Но психологически они очень любопытны:

«Институтские годы (Леонов стал студентом МГИМО в 1947 году. – С.К.) в целом остались в моей памяти как тяжелое и неприятное время в моей жизни… Гнетущее впечатление, что это не храм науки, а карьерный трамплин, овладевало многими, кто попадал в его коридоры и залы. Студенты были трёх мастей. Одни… принадлежали к партийно-государственной элите… К ним примыкали представители средней и мелкой служилой интеллигенции. Это была наиболее образованная часть студенчества, из которой впоследствии вышли многие видные дипломаты, учёные, журналисты. Но среди них было немало людей, смолоду заражённых вирусом карьеризма. Особенно неприятными и даже опасными оказывались те, чьи жизненные расчёты явно не обеспечивались способностями и знаниями. Такие молодцы компенсировали свои недостатки повышенной активностью на поприще «общественной работы». Их, конечно, было меньшинство, но своей назойливой крикливостью они… отравляли общую атмосферу жизни…», и т. д.

Вряд ли здесь нужны развёрнутые комментарии.

Сталина всё это не могло не волновать. И эта его тревога однажды выразилась в мере, на которую он, надо думать, возлагал немалые надежды, но от которой пришлось отказаться уже к концу 1949 года, то есть – ещё при жизни Сталина. И об этой детали в жизни СССР Сталина забыли прочно, да так прочно, что о ней по сей день знает очень мало кто.

Суть же дела была в следующем. 28 марта 1947 года по инициативе Сталина Политбюро утвердило постановление Совета Министров СССР и Центрального Комитета ВКП(б) «О Судах чести в министерствах СССР и центральных ведомствах».

Постановление начиналось так:

«1. В целях содействия делу воспитания работников государственных органов в духе советского патриотизма и преданности интересам Советского государства и высокого сознания своего государственного долга, для борьбы с проступками, роняющими честь и достоинство советского работника, в министерствах СССР и центральных ведомствах создаются Суды чести.

2. На Суды чести возлагается рассмотрение антипатриотических, антигосударственных и антиобщественных поступков и действий, совершённых руководящими, оперативными и научными работниками министерств СССР и центральных ведомств, если эти поступки и действия не подлежат наказанию в уголовном порядке…»

В состав Суда входило 5–7 человек, избираемых тайным голосованием, а рассмотрение дел должно было производиться, как правило, в открытом заседании. Руководители министерств и ведомств в состав Суда входить не могли.

Суды могли объявить общественное порицание, общественный выговор или передать дело следственным органам для направления в суд в уголовном порядке.

С апреля по октябрь 1947 года Суды чести были образованы в 82 министерствах и центральных ведомствах.

В сентябре 1947 года был создан Суд чести в аппарате ЦК ВКП(б), а в апреле 1948 года – в аппарате Совета Министров СССР.