Остроумов, который еще год назад сказал Чехову, что длительная поездка для него губительна, невозможна. Ольга Леонардовна сомневалась, колебалась. Писала в Ялту, что муж «слаб для переезда». Но, по ее словам, он якобы сам хотел скорее уехать.
Весть о состоянии Чехова и его отъезде распространилась по Москве. Те, кто решился, приходили попрощаться: Гольцев, Куркин, Кундасова, Соболевский, университетские приятели. Воспоминания Гиляровского и Россолимо сохранили облик Чехова тех дней, его настроение и то, что он говорил при жене, не желая ее расстраивать, а что — наедине с гостем. Телешов запомнил, но не посмел воспроизвести слово, сказанное ему Чеховым при расставании: «Завтра уезжаю. Прощайте. Еду умирать». Он не знал, как просто Чехов произносил это слово в обиходной речи («подохну с тоски», «подохну старым холостяком»), в приговорах самому себе. В 1889 году, когда его горизонт заволокла «нехорошая туча», близкая смерть брата Николая, Чехов обронил в одном из писем: «…если не подохну от тифа или чахотки…»
Ни у кого из тех, кто бывал в конце мая в Леонтьевском переулке, не оставалось сомнений: дни Чехова сочтены. Некоторые современники удивлялись и тогда и потом, зачем он согласился на поездку. Бунин мучился впоследствии этим вопросом и высказал догадку: «…может быть, он не хотел, чтобы его семья присутствовала при его смерти, хотел избавить всех своих от тяжелых впечатлений, а потому не возражал».
В Москве из близких около него была только жена. Иван Павлович приходил часто, но вдруг исчез. Чехов спрашивал о нем, не зная, что тот подходил к дому, но боялся, как он потом признался сестре, войти, не выдержать прощания. Михаил Павлович в Москву не приехал, хотя знал от Сытина, что брат очень, очень плох. Спросил в письме у Ивана. Тот ответил, что безнадежно плох. Михаил откликнулся 27 мая: «Жаль беднягу Антона. Жаль так, что хочется даже ругаться, обвинять, быть несправедливым. Если нужно, дай знать. Я немедленно приеду». А еще посоветовал Ивану жить спокойно, не волноваться, отдыхать, чтобы спать «крепко, сладко, безмятежно».
Никого из родных в день отъезда Чехова на вокзале не было.
Хотя он говорил, что полагает вернуться в Россию через месяц, но перед отъездом исполнил все просьбы, которые мог выполнить, не выходя из дома. Оставил для отправки очередную книжную посылку в Таганрогскую библиотеку. Уезжал Чехов с одной заботой, крайне неприятной. Еще из Ялты он выслал Марксу 27 апреля выправленную корректуру «Вишневого сада». Маркс прислал 7 мая оттиски с просьбой — подписать листы, чтобы отдать их в набор, и приложить список действующих лиц. Чехов в письме от 18 мая попросил Пятницкого прислать ему первую страницу пьесы с этим списком, но уточнил: если сборник с «Вишневым садом» выйдет в ближайшие три-четыре дня, не присылать. Тогда Маркс набрал бы его уже по печатному изданию.
Вторая долгожданная книга «Сборник товарищества „Знание“ за 1903 год», задержавшаяся с выходом на несколько месяцев, наконец появилась 29 мая. В тот же день Пятницкий сообщил об этом Чехову. Но вдруг заговорил об «особом договоре» в случаях выпуска Марксом произведений Чехова, опубликованных в других изданиях. Якобы Чехов должен был заключить такое соглашение в связи с «Вишневым садом» и указать в договоре конец 1904 года как срок появления отдельного издания пьесы. Пятницкий опасался, что одновременный (или даже с разницей в три-четыре месяца) выход сборника и отдельного издания пьесы у Маркса подорвет финансовые интересы их издательства. Летом сборник будто бы разойдется мало, а потом и вовсе не раскупится, потому что все предпочтут отдельное издание.
Но Чехов ничего не знал об «особых договорах». Пятницкий не предупреждал его об этом. Он передал пьесу «собственнику» своих сочинений в марте, а в мае подписал листы. И без всяких соглашений или условий о сроках. Маркс обещал Чехову только одно — не выпускать раньше, чем выйдет сборник. Теперь мог и намеревался как можно скорее выпустить «Вишневый сад», так как интерес к пьесе возрастал день ото дня.
Чехов срочно написал Марксу 31 мая, что у него договор с книжной торговлей «Знания» — «не выпускать пьесы до определенного срока». Маркс ответил 2 июня телеграммой, что не может отложить выпуск книги, так как об этом объявлено в «Ниве» и вот-вот начнут поступать заказы. И ему, Марксу, «неудобно» отказывать читателям. Надо было предупредить его заранее, а теперь сделать ничего нельзя. Пятницкий советовался со столичными адвокатами. Те предлагали начать переговоры с Марксом, чуть ли не вступить с ним в тяжбу, указывали на формальные моменты. Чехов, не дожидаясь этих предложений, написал Пятницкому 2 июня: «Виноват во всем этом, конечно, я, так как не задержал у себя корректуры; виноваты и Вы, так как напомнили мне об этом задержании, когда „Сборник“ уже вышел».
Формально Маркс сдержал свое слово — издать «Вишневый сад» после того, как появится сборник «Знания». Однако существовал негласный договор, по которому издатели только через год после публикации выпускали сочинение отдельным изданием. Маркс, когда ему это было нужно и выгодно, указывал конкурентам на этот «укоренившийся литературный обычай». Однако сам нарушал его не однажды, еще до истории с «Вишневым садом». Нарушил и на этот раз.
Задержка сборника из-за цензурных придирок; оплошность Пятницкого, спохватившегося слишком поздно; меркантильные расчеты Маркса и его издательские интересы — всё это поставило Чехова в тяжелое положение. Пятницкий корил его за непредусмотрительность и даже допустил в своем письме фразу: «Как бы высоко ни ценили мы данное произведение, мы не стали бы приобретать его для сборника, если бы знали, что оно одновременно будет отдано в другой сборник или в журнал, или для отдельного издания».
Пятницкий не ограничился упреками — он перечислил в своем письме расходы своего издательства на сборник, полагая, что теперь они не будут покрыты. Предвидел даже «значительные убытки». Ругал Маркса: «Это хищничество, не больше». Взыскивал с Чехова: «Нужно было из Москвы послать определенный протест. Нужно было не просить, а требовать».
На всё это Чехов ответил уже из-за границы. Он взял всю вину на себя, хотя речь шла всего лишь о предположениях Пятницкого насчет возможных убытков от возможно плохой продажи сборника. Чехов предложил два решения. Одно: он возвращает издательству «Знание» гонорар за «Вишневый сад» — 4500 рублей и возмещает будущие убытки, если таковые последуют. Другое: «Вы подаете на меня в суд (на что я даю Вам свое полное согласие, веря, что это нисколько не изменит наших хороших отношений); тогда я приглашаю <…> поверенного <…>, и он уж от меня ведет дело с Марксом, требуя от него пополнения убытков, которые Вы понесли и за которые я отвечаю». Сам он наотрез отказался от переговоров с Марксом: «Я прекращаю с ним всякие сношения, так как считаю себя обманутым мелко и глупо, да и всё, что бы я ни писал ему теперь, не имело бы для него ровно никакого значения».
Чехов принес свои извинения Пятницкому и добавил с иронией: «Что делать, у меня всегда случается что-нибудь с пьесой, и каждая моя пьеса почему-то рождается на свет со скандалом, и от своих пьес я не испытывал никогда обычного авторского, а что-то довольно странное». Письмо он закончил словами: «Во всяком случае, Вы не волнуйтесь очень и не сердитесь; я в худшем положении, чем Вы». Он, конечно, имел в виду не деньги, которые предлагал вернуть, и не возможный судебный иск. Совсем другое, о чем вскользь сказал в последней строчке этого письма от 19 июня (2 июля): «Мне нездоровится».
Ему не нездоровилось — состояние было хуже некуда. Но с первого дня в Германии Чехов уверял родных и знакомых, что ему лучше. Писал: «Я выздоравливаю, или даже уже выздоровел»; — «<…> теперь всё обстоит благополучно»; — «Ноги прошли совершенно»; — «<…> я хорошо сплю, великолепно ем, только одышка <…>. Здоровье входит не золотниками, а пудами»; — «Здоровье мое поправляется, и надо думать, что через неделю я буду уже совсем здоров». Чехову так понравился оборот о «пудах» и «золотниках», что он его повторял в письмах, будто переиначил пословицу: беда приходит пудами, а уходит золотниками. Словно шутил, вспоминая свое «насмешливое счастье» и полагая, что очевидцы поведают, как было на самом деле.
Берлинский корреспондент газеты «Русские ведомости» Г. Б. Иоллос рассказывал в письме Соболевскому: «В Берлине ему трудно было подняться на маленькую лестницу Потсдамского вокзала; несколько минут он сидел, обессиленный и тяжело дыша».
В Берлине Чехова обследовал по письменной просьбе Таубе тамошнее светило, доктор Эвальд. Немецкий профессор, кажется, был удивлен сверх меры. Не безнадежно больным русским, но своим московским коллегой, пославшим обреченного человека в далекий путь. Книппер вспоминала, что доктор, выслушав и выстукав больного, встал, пожал плечами, ничего не сказал ни ей, ни Чехову, попрощался и вышел из просторного номера гостиницы «Савой».
