вдруг поймал себя на дурацкой, слюнявой мысли, что хотел бы такого сына. А если б мой сын оказался хладнокровным убийцей, погубителем России, я не осуждал бы его, я б им гордился. Ведь это был бы мой сын, и гори всё остальное синим пламенем.
Рассуждая так, я и сам не заметил, как мы обогнули особнячок — и неожиданно оказались на лужайке, куда выходило окно моей гостиной. Тут Игорь, всё это время как-то загадочно, молча улыбавшийся, вдруг оживился — и, чуть не вручную повернув мою неловкую, тугодумную голову в нужную сторону (я, жалкий горожанин, всё никак не мог оторвать глаз от неправдоподобно плоского кругляша закатного солнца, медленно уходящего за дальний лес), заставил меня взглянуть «вон туда-а-а, туда-туда!» — то есть на шеренгу голубоватых туй, из-за которых выглядывало что-то вроде круглого персикового павильона со стеклянной сферической крышей. Игорь считал, что я непременно должен осмотреть это удивительное строение, настоящий шедевр современного русского зодчества. Туда-то мы и направились по окаймившей лужайку розовой дорожке, — причём я осторожно предположил, что шедевральное здание — его, Игоря, домик. Оказалось, нет — министр пристроился совсем в другом уголку территории, близ дубовой рощи. Впрочем, туда мы в конце концов тоже добрались — после того, как я вдоволь (и, признаться, не совсем искренне) повосхищался изысканной персиковой постройкой так и невыясненного назначения. Жилище Игоря — нечто вроде стилизованной китайской пагоды — понравилось мне куда больше, о чём я не удержался ему сообщить — на что Кострецкий добродушно-укоризненно покачал головой, как бы говоря: «Что ж, у каждого свои причуды, но я всё-таки прав».
Меж тем матово-красный солнечный диск, так поразивший меня несколько минут назад, окончательно скрылся за чёрной зазубренной кромкой, оставив по себе несколько зловеще-лиловых хлопьев, тускнеющих с каждой секундой. Мой неугомонный поводырь, упорно не хотевший «домой» и «спатиньки» — ну точь-в-точь резвое дитё в первый день школьных каникул! — предложил прогуляться вниз к озеру по его любимой дубовой аллее, которая, по его словам, становится особенно хороша в такую вот послезакатную пору.
Естественно, я согласился.
Упомянутая аллея начиналась как раз за Игоревой пагодой, — и, едва мы вступили в этот неширокий зелёный коридор, как меня охватило странное тревожное чувство, неизвестно чем вызванное — то ли царящим здесь сумраком, то ли острым запахом зелени и сырости. Силясь хоть немного прибодриться, я с преувеличенной готовностью принялся разглядывать прячущуюся меж деревьев маленькую деталь интерьера — очень ладненькую скамейку-качели на металлических цепях, под пластиковым навесиком. Личная разработка И.И. Кострецкого, художника и дизайнера. Этих скамеечек здесь несколько, сказал он, так что я могу не беспокоиться, что за время прогулки у меня устанут ноги.
Впрочем, думать об этом было рановато — аллея уходила резко вниз, и ноги по ней шли точно сами. Здесь и впрямь было очень красиво, загадочно, как в сказке, и немного зловеще. Вдали смутно отблёскивало что-то, что было, по-видимому, обещанным озером. По мере того, как мы приближались к нему, всё больше смеркалось — и в аллее становилось жутко; уже отзвучивал неясной угрозой шорох вековых деревьев, и мне вдруг пришло в голову, что здесь, пожалуй, очень опасное место для Правительственной Дачи: злоумышленнику не составит труда затаиться в густой зелени.
Этой-то удивительной в своей тонкости мыслью я и решил поделиться со своим обаятельным спутником. Тот обеспокоенно повернулся ко мне всем лицом, чуть светящимся в полутьме, и очень серьёзно спросил:
— Вы чего-то боитесь?
Не за себя, не за себя, поспешил пояснить я, испугавшись, что министр может оскорбиться моим недоверием; но ведь здесь Правительственная Дача, и не дай Бог кто-нибудь отважится на покушение…
— На кого? — спросил Игорь. — На меня?
Он произнёс это непередаваемым тоном, в котором было много чего: и презрение, и язвительность, и неподдельное изумление, и угроза. Больше он ничего не сказал, — но на меня вдруг дохнуло зловещей силой, что заключал в себе этот изящный ферт, и я в растерянности замолчал. И впрямь, было предельно ясно, что никто в более-менее здравом уме покушаться на Игоря Кострецкого не станет, — а, если б какому-нибудь идиоту и стукнула в голову подобная идея, министру стало бы об этом известно куда раньше, чем тот сам бы её осознал. Мне бы на этом успокоиться и сменить тему, но я, старый дурак, как всякий новичок, принялся «обставляться» (жаргон моей юности):
— Нет, я хочу сказать… всё-таки наш Бессмертный Лидер, Александр Гнездозор… не опасно ли…
В следующий миг я весь покрылся холодным потом, осознав, что ляпнул чудовищную глупость, из последствий которой мне, возможно, уже не выкарабкаться. Это было тем страшнее, что Игорь зловеще молчал, как бы предоставляя мне самостоятельно понять всю крамолу сказанного.
Несколько шагов мы сделали в полном молчании, руки за спину, по уже совсем тёмной, зловеще шепчущей аллее, ведущей, казалось, в никуда, — и мысль моя лихорадочно металась, ища опоры; наконец, мне показалось, что я нащупал спасительную ниточку, в которую тут же вцепился с отчаянием утопающего:
— Я хочу сказать… конечно, наш президент бессмертен, я и сам не сомневаюсь в его божественном происхождении, но ведь даже Христа убили, стоит ли рисковать?!
Сказав так, я почувствовал, что совершенно обессилел, что уже не соображаю, что несу, — и что, если Игорь сию же секунду не придёт мне на помощь, я рухну замертво прямо здесь, без всякой кострециллы.
То была страшная секунда. К счастью, Игорь не счёл больше нужным подвергать меня нравственной пытке, — и в следующий миг я почти с эйфорическим облегчением услышал его фирменный короткий смешок, равный в эту секунду помилованию.
— Я ценю вашу бдительность, поверьте, — со вздохом заговорил он, и мой локоть вновь ощутил его ласковую, но крепкую хватку. — Но не бойтесь за господина президента. Его нельзя убить, это я вам заявляю со всей ответственностью как министр государственной безопасности. Вы вспомнили Христа… — он хмыкнул, — это очень тонкая параллель и делает вам честь, но, видите ли… тот, в сравнении с нашим Александром Васильичем, всё-таки, похоже, обладал куда большими возможностями… в частности, у него была свобода выбора, чего у нашего Лидера, увы, увы…
Мы остановились; ещё несколько секунд он странно, пристально, испытующе смотрел мне в глаза — покуда, наконец, ему не показалось, что с меня достаточно, и мы не двинулись дальше — медленно- медленно, ибо мои ноги отчего-то стали свинцовыми, даром что дорога по-прежнему шла под гору.
— Вы, я вижу, не понимаете меня? — спросил он вдруг, и меня вновь бросило в пот. Я готов был откусить себе язык за то, что вообще начал эту тему. Как бы он не расчухал, промелькнуло у меня в голове, что в эту минуту опасность, исходящая от него, кажется мне куда более реальной и пугающей, чем притаившийся в листве гипотетический убийца.
Кое-как я, однако, промямлил, что у меня, мол, и нет нужды в понимании — я верю ему на слово.
— Напрасно, — серьёзно ответил он. — Я ведь ещё не предоставил вам никаких доказательств. Мой вам маленький дружеский совет: никогда не доверяйте никому безоговорочно. Слова — пыль.
Ещё несколько шагов — рука об руку, в тяжёлом молчании, героически преодолевая ставшую адски трудной дорогу. Не поручусь, что я не кряхтел. Когда мы поравнялись с очередной спрятавшейся в зелени качливой скамейкой, Игорь сказал:
— Присядем.
Я повиновался, и мы пристроились рядышком на скамье — как оказалось, очень удобной; маленький мягкий диванчик был, очевидно, обит водоотталкивающей тканью, ибо ладонь моя при касании не ощутила ни малейшей сырости. Игорь вальяжно положил руку на спинку сиденья — и принялся мерно раскачивать скамейку, тут же ответившую ему уютным старомодным скрипом.
— То, что я вам сейчас расскажу, мой дорогой Анатолий Витальевич, — вкрадчиво начал он, — я рассказывать ни в коем случае не должен. Это закрытая, сугубо секретная информация. Разглашая её, я совершаю непростительное должностное преступление. Но мне так дорог ваш душевный покой, что ради него я готов даже преступить закон. Хотя я уверен, что могу рассчитывать на ваше молчание, не так ли?..
