бессердечным и жестоким, — а, попросту говоря, абсолютным мерзавцем, мерзавцем в государственном масштабе.
Чем он только брал, чертяка?..
После кратких, но крепких объятий, доставивших мне, признаться, неясного рода удовольствие, он нехотя натянул на своё подвижное лицо серьёзную мину — и бодрым голосом дал несколько ЦУ. Президент примет меня в своём кабинете. Тет-а-тет. Не нужно смущаться или чего-то бояться. Мне ничего не грозит, он, Кострецкий, зуб за это даёт (тут он лихо ковырнул наманикюренным ногтем сверкающий в резце страз). Ну, вот, собственно, и всё. Он ободрительно потрепал меня за плечо и задорно, с нажимом подмигнул. А я не стал признаваться ему, что вся эта прелюдия не столько успокоила меня, сколько напугала. К счастью, по опыту последних дней я уже знал, что уж чего-чего, а самообладания мне не занимать стать.
Хотели было пройтись по лужайке, но роса-злодейка, — ничего не попишешь, двинулись мощёными дорожками навстречу готическому мини-замку, на который я ещё вчера вдоволь налюбовался из окон гостиной, — но до сих пор ни разу не видел вблизи (краткое бинокулярное приближение не в счёт). Было свежо, я никак не мог унять противную мелкую дрожь, хорошо ещё, что заботливый Игорь, как всегда, успешно меня убалтывал. Он обратил моё внимание на хорошенький, как игрушечка, розовый кабриолетик, стоящий у небольших каменных воротец. Наш Саша, пояснил он, отличный водила и обожает погонять в открытой тачке по Москве и окрестностям. Момент трогательного тщеславия. Надо же, и не боится, машинально брякнул я — и тут же загорелся несбыточной мечтой заткнуть собственный язык себе в задницу. К счастью, у Игоря достало такта пропустить мой чёрт-те какой по счёту ляп мимо своих аккуратных ушек. Это, сказал он, единственная в России модель с устаревшей системой управления, т. е. с рулём и педалями, — для Гнездозора в ГАИ сделали исключение. Я в очередной раз отметил про себя, что, судя по всему, Бессмертный Лидер — такой же любитель ретро, как и я, грешный.
К моменту, что мы достигли ворот, я почти уверился в том, что зловещее, безнадёжно устаревшее словечко «бункер», прозвучавшее полчаса назад по «внутряшке», было то ли следствием помех на линии, то ли пугающей галлюцинацией не до конца проснувшегося стариковского мозга, — уж больно оно не шло к романтически-вычурным башенкам и стрельчатым окнам крохотного замка. Однако нет, я расслышал всё правильно — под строением и впрямь располагался самый натуральный бункер. Спускались мы туда долго, до-о-олго, о-о-очень долго — меж старательно оштукатуренных стен, по узкой винтовой лестнице, чьё скудное лиловатое освещение неприятно напомнило мне детские годы с их вечными болячками и нудными бдениями в мрачных коридорах советских поликлиник. Усилием воли я поборол предательский приступ клаустрофобии, заставив себя вспомнить, что офис Кострецкого, где я был совсем недавно, располагался, кажется, даже ниже — однако там я почему-то ничего подобного не чувствовал. Видимо, дело было не в глубине залегания, не в замкнутости пространства, а в чём-то совсем ином — возможно, в личности самого Гнездозора, напоминавшего мне, как я уже говорил, древнее глубоководное чудище — так что сейчас мне и впрямь казалось, что я медленно погружаюсь в страшные своим равнодушием океанские недра.
Игривое мерцание «дневных ламп» в коридоре ещё усиливало мою тревогу. Президент Гнездозор не жалует наногены, световые диоды и лазер, сочувственно комментировал Кострецкий, ведя меня за руку по длинной, узкой, белой, унылой бетонной «трубе». Он жуткий консерватор. Не по душе ему и яркий солнечный свет, и всякие там посторонние шумы. Поэтому-то (а вовсе не на случай некой несуществующей опасности!) здесь и обустроили этот бункер, сущее спасение для измученных нервов Бессмертного Лидера. Это его любимое место отдыха и работы. Можно даже сказать, что помпезный, пафосный верх здания — всего лишь дань приличиям, общей эстетике, композиционному строю Дачи, не обижать же добряка Витю Эльшанского, старого мастера, который прямо из кожи вон лез, готовя этот проект. Да и гости наши, все без исключения, склонны к прекрасному и возвышенному (других не держим!). Подлинное же гнёздышко Гнездозора — именно здесь, в бункере, именно здесь он отсыпается после тяжких государственных трудов, именно здесь принимает самые важные решения, именно сюда скрывается — подчас надолго, — если предвидит, что в его жизни, а, стало быть, и в жизни России назревают серьёзные перемены. Из чего я заключаю, что вы, мой дорогой Анатолий Витальевич — исключительно важный гость.
Сделав этот неожиданный вывод, Кострецкий резко остановился — я, не успевший вовремя затормозить, чуть не налетел на него, — и, указав на ничем не примечательную дверь — металлическую, покрытую уже местами облупившейся побелкой, — просто сказал:
— Мы пришли.
Всё-таки он был настоящий профи. Не успел я опомниться, как оказался по другую сторону страшной двери — так парашютный инструктор выталкивает дрожащего «перворазника» навстречу равнодушному геометрическому чертежу, пока тот не успел задуматься и вникнуть. Впрочем, в последний миг я всё же машинально отметил, что знаменитый архитектор Эльшанский, невзирая на бессмертие заказчика, всё же не позволил себе, конструируя дверь, пренебречь старыми добрыми правилами противопожарной безопасности.
И вот я уже стою, как дурак — почему «как»? — на пороге президентского кабинета, не решаясь пошевелиться, всем ноющим телом ощущая собственную нескладность и громоздкость — и всё ещё не до конца понимая, как я, собственно, сюда попал.
Святая святых. Ничего лишнего. Белые стены, серый бетонный пол, всё те же лампы дневного освещения. Мебель: металлический офисный стол, два таких же стула, узкий несгораемый шкаф да ржавая раковина в углу. Измученный модными тенденциями глаз так и просился отдохнуть в этой суровой казёнщине. Более дисциплинированные участки мозга, однако, твердили, что для отдыха сейчас явно не лучшее время.
Ибо тот, кто сидел за столом в центре комнаты спиной ко мне, чуть ссутулившись и едва не залезая головой в монитор ноутбука с разложенной на нём «косынкой», судя по всему, и был богоподобным президентом Гнездозором. Косвенным подтверждением тому были круглые плечи и спускавшиеся на них волнистые, а, впрочем, не слишком густые тёмно-русые волосы, которые я много раз видел в новостях. О моём присутствии он то ли не подозревал, то ли очень хорошо это имитировал, — потому что прошло минуты две, не меньше, прежде чем он, сложив пасьянс, аккуратно опустил крышку и, наконец, обернулся ко мне.
Только теперь я смог в полной мере оценить, какую кропотливую, титаническую работу вот уже больше пятнадцати лет проделывает ради нас, неблагодарных россиян, великий труженик на ниве безопасности, ежедневно, ежечасно лепя из подручного материала грозный и обаятельный образ Бессмертного Лидера. В отличие от Кострецкого, представляющего собой абсолютно точную копию своих теле-, видео-, -фото и голографических изображений, этот персонаж оказался не так уж и похож на себя самого — патлатый, рыхлый, немного неопрятный увалень с довольно странным (отрешённым и в то же время пристальным) взглядом глубоко посаженных мутно-серых глаз, которыми он — теперь, когда моё присутствие было счастливо обнаружено, — шарил по мне прямо-таки с неприличным любопытством.
Не очень-то вежливо по отношению к старику (я всё забывал, что у нас с ним не такая уж и большая разница в годах!). Ни гостеприимством, ни обаянием Кострецкого этот несчастный явно не страдал. Хоть бы поздоровался, что ли, ради приличия, — но нет, подобная странность ему даже и в голову не приходила. Просто сидел себе молча, ковырял пухлым пальцем ладонь и пялился на меня — так жадно, как я бы никогда не решился, — но как мне всё же очень хотелось. Поэтому я тоже периодически не выдерживал — и глазел на него ответно, стараясь маскировать своё нездоровое любопытство под суровую, несгибаемую преданность. Что, надеюсь, хотя бы отчасти мне удавалось.
На самом-то деле, конечно, никакой преданности я в этот момент по отношению к нему не испытывал. Даже наоборот. То есть, понятное дело, я совершенно искренне пытался вызвать в себе, пусть даже насильственно, хоть какое-то чувство уважения — всё ж Президент, не кто-нибудь. Но с каждой секундой это получалось у меня всё хуже и хуже — уж больно зачуханным, занюханным и каким-то несерьёзным он выглядел. В довершение беды я вдруг ощутил, что мои старые, варикозные ноги исподволь, но неумолимо начинают протестовать против вынужденной неподвижности, — а это, как вы понимаете, способно вызвать раздражение даже у самого ярого и кондового патриота. Короче, ещё немного — и, скорее всего, я бесповоротно погубил бы себя каким-нибудь неосторожным словом или междометием.
К счастью, этот неотёсанный, смахивающий на тётку хмырь в полинялой тельняшке вовремя спохватился — и махнув рукой на стоящий напротив стул, буркнул:
— Присаживайтесь.
