Я не заставил себя упрашивать и, сделав несколько робких шагов, с облегчением плюхнулся на указанное мне место.
Теперь мы с Бессмертным сидели за столом «визави» — так близко, что я мог ощущать нюхом несвежесть его тельника. Это, собственно, и единственное, что изменилось в мизансцене — в остальном же всё осталось по-прежнему: он молча разглядывал меня с откровенной и непристойной алчностью, я же старался выдержать его взгляд с суровым и почтительным достоинством. К счастью, на его лице даже при ближайшем рассмотрении не оказалось ничего такого, за что мог бы зацепиться недоброжелательный взор — ни морщинки, ни прыщичка, ни, Боже упаси, старческого пятна на гладкой матовой коже, — разве что, пожалуй, выглядел он бледновато в синтетическом свете «дневных» ламп. Ясно, не пользуется косметикой — для людей нашего поколения это неприемлемо. «Не всё то можно, что модно», — вспомнил я присказку из какой-то видеорекламы, и эта милая, немного старомодная формула каким-то забавным образом отчасти примирила меня с происходящим.
А Гнездозор, видимо, тем временем благополучно завершил сбор визуальной информации обо мне — ибо вдруг заморгал круглыми глазами, ни с того, ни с сего улыбнулся — улыбка его, кстати, оказалась вполне экранной, с миловидными ямочками на круглых щеках, — и мечтательно проговорил:
— Так вот, оказывается, вы какой, Анатолий Храмов… Вот вы, значит, какой… Я-то вас совсем другим себе представлял… — после чего рассеянно уткнул глаза в матово-чёрную крышку ноутбука — и вновь погрузился в угрюмое молчание.
Если он рассчитывает, что я возьму нить интеллектуальной беседы в свои руки, то сильно ошибается, мелькнуло у меня в голове. То есть, конечно, я мог бы. Не проблема. Но, видите ли, я на таких делах собаку съел. Случается, за время полуторачасовой беседы с пациентом я не произношу ни слова. Нет, буквально — ни словечка. Пациент выговаривается сам. А я разве что одобрительно похмыкиваю в нужных местах. Хотите верьте, хотите нет, но такая вот имитация внимательного вслушивания подчас обеспечивает гораздо лучший терапевтический эффект, чем всякое там вдумчивое словоблудие и хамские «наводящие» вопросы.
Вот и теперь я предпочитал ждать. Сидел и дожидался катарсиса. По моему скромному опыту, он должен был случиться не далее, чем в ближайшие три минуты.
И что же вы думаете? Профессиональное чутьё не подвело меня и на сей раз. Я дождался.
Помолчав минуты две-три, Гнездозор вдруг снова устремил на меня мутный взор и улыбнулся. Но это была уже совсем другая улыбка — не та, экранная, известная каждому россиянину. Такой улыбки я ни разу не видел в новостях. В ней было что-то детское. И вместе с тем фальшивое. Типичная гнусненькая улыбочка нашкодившего пацана — кривенькая, слегка глуповатая. Это было так странно и необьяснимо, что теперь уже я без всякого стеснения смотрел на него во все глаза.
А он, видимо, уловив моё удивление, нервно хмыкнул — и таким же паскудно-неестественным тоном — репетировал, видно, заранее, подлец, может, даже и перед зеркалом — поинтересовался:
— Ну, и как там поживают великие герои Революции и дедушка Ленин? Или это уже вроде как неактуально — по нынешним-то временам? А, Анатолий Витальевич?…
(Это вежливенькое «Анатолий Витальевич» он выговаривал с особым смаком, — и в какую-то долю секунды я успел подумать о том, что почему-то никогда прежде не замечал, как красиво и мелодично, оказывается, звучит моё имя).
— Чего-чего?.. — машинально переспросил я. Мозг, видимо, ещё не зарегистрировал начала распада. Зато Гнездозор отчего-то пришёл в полный восторг:
— Ну как же, Анатолий Витальевич! Дедушка Ленин! Чем вы теперь лечите своих маленьких пациентов? Или они умирают?..
Вспышка слепящего света. Удар поддых.
Я мучительно пытался досообразить, допроснуться, что-то понять. Не может быть. Это-то как они раскопали? ИБР тогда ведь ещё не было. А что было? ФСБ? Или нет, КГБ? Забыл. Стар. Но тогда-то я не был стар. Я был юн. Слишком юн, чтобы все эти службы, как бы они там ни звались, могли мной интересоваться.
Нет, вру. Всё было совсем не так. Вряд ли в тот миг я был способен к логическим рассуждениям. Поначалу я элементарно не разобрал его слов — спасительный шок сознания. А, когда до меня, наконец, дошло, — временно перестал владеть своим телом.
Странное, жутковатое, чем-то даже приятное ощущение — когда от нестерпимого внутреннего жара всё в тебе вдруг раскисает и плывёт куда-то вниз — нос стекает в рот, глаза — вглубь щёк, те — на плечи, внутренние органы уже где-то в районе колен, счастье, что перед выходом я успел тщательно опорожнить мочевой пузырь и кишечник. О, блаженство — не сопротивляться себе, стечь со стула на пол, впитаться без остатка в чисто вымытый бетон!..
Но остатки гордости, былой советской выправки ещё, оказывается, жили во мне. Это они заставили меня собраться, удержать себя — ну, пусть не всего себя, а только глаза — в густой, ну, хотя бы гелеобразной, сметанообразной консистенции, чтобы твёрдо и прямо… да что там, хоть как-нибудь взглянуть на вялый прототип Бессмертного Лидера, который, оказывается, продолжал ещё что-то говорить, медиумически закатив зрачки вверх и так же — медленно, монотонно — раскачиваясь из стороны в сторону. Почти невероятным усилием воли я приказал себе сосредоточиться и услышать навязываемый текст:
— …Обычная история. Отец не выдержал, сломался, сбежал ещё задолго до того, как врачи подписали ребёнку окончательный приговор. Мамина участь, в общем, тоже была предрешена. Слабая, впечатлительная натура, пойди всё естественным путём, она, скорее всего, спилась бы или свихнулась — так часто бывает. Но чудесное, необъяснимое, полное выздоровление сына перевернуло всё счастливейшим образом. Она ожила, похорошела, а, главное, в кои-то веки занялась собой, я ведь уже не нуждался в её постоянной заботе. Вполне закономерно, что в доме снова появился мужчина с чёрной бородой. Дядя Вася, отличный мужик, журналист-международник. Я его обожал. Он меня тоже. Мы с ним играли в шахматы. Он почти сразу же заявил, что намерен меня усыновить. Я был счастлив. Я ненавидел фамилию «Тюнин». Меня из-за неё в классе дразнили «тютей» и ещё всякими нехорошими словами. «Гнездозор» — другое дело. Настоящая мужская фамилия со множеством притягательных смыслов. Впоследствии, когда я начал свою политическую карьеру, я оценил её в полной мере. Кстати, о карьере. В ту пору, как вы, может быть помните, в России была очередная вспышка жёстко-патриотических настроений. Инозвучащее название «Альберт» могло помешать популярности молодой телезвезды. Иное дело «Александр», имя, насыщенное массой историко-культурных ассоциаций. Мне это стоило долгой и нудной беготни по разным дурацким инстанциям. А вот маме было всё равно. Она и так всегда звала меня Аликом, хм-хм….
Тут он почему-то заткнулся. Почему — я понял не сразу, просто в измученный мозг вдруг хлынула ледяная тишина, отчего мне стало только хуже. Я уже не оползал по собственному позвоночнику, взамен того меня тряс жестокий озноб и нестерпимо жгло кончики ушей. До сей поры я никогда не жаловался на сердце — и сейчас даже не сознавал, что происходит, а только судорожно зевал, в тоскливой панике ища в углах этой страшной комнаты. Сквозь дурноту я скорее ощущал, чем видел, что Александр (Альберт?! Альберт?!) растерян и перепуган не меньше моего.
Это ничего не спасало, наоборот — делало ситуацию окончательно безысходной. Если б он гневался на меня, запугивал, выказывал надо мной свою власть, всё было бы куда проще — я ползал бы у его ног нашкодившей собачонкой, трясся бы и выл, пока он не протянул бы мне руку или не удавил бы. Но нам и в этих невинных радостях было отказано — он вновь был маленьким Альбертиком, растерянным и перепуганным, и я был зелёным студентиком медвуза, растерянным и перепуганным, и я читал в его лице отражение собственного ужаса, который он читал в моём, и нам не на кого было опереться…
Не на кого?.. Нет, к счастью, был рядом человек, который мог одним махом всё разрулить и расставить на свои места!..
Игорь Кострецкий появился, как всегда, в тот самый момент, когда его присутствие было остро необходимо — в таких вещах он никогда не ошибается. Как всегда, бодрый, собранный, весело улыбающийся, он был единственным реальным человеком во всей этой тягостной фантасмагории. Альберт (я уже не мог называть его про себя иначе) так и рванулся к нему, бледный и дрожащий:
— Игорь, Игорь, что делать, кажется, ему плохо, надо валокордину, или нет, вызови врача!..
Но Игорь уже успел оценить опытным взглядом обстановку и обоих пациентов, — и, видимо, степень
