если у кого-то хватит духу вас нанять?
— Буду.
— Будете обожать свою страну, права она или не права, да поможет вам Господь и партия тори?
— Опять-таки буду, — рассмеялся Пим.
— А верите ли вы в то, что человек, родившийся британцем, выиграл в большой лотерее жизни?
— В общем, да.
— Тогда будьте шпионом, — предложил его собеседник и, достав из ящика еще одну анкету, протянул ее Пиму. — Джек Бразерхуд шлет вам привет и спрашивает, какого черта вы не связались с ним и почему вы не хотите пообедать с его славным вербовщиком?
Я мог бы написать тебе, Том, целые очерки о сладострастном удовольствии, доставляемом собеседованием. Из всех способов общения, которые освоил Пим и на протяжении жизни совершенствовал, собеседование стоит на первом месте. В те дни у нас не было сотрудников Форин-офиса, которых твой дядя Джек любит называть «трюкачами-велосипедистами». У нас не было никого, кто не принадлежал бы к гражданам тайного мира, осчастливленным безбрежным неведением своих привилегий. Ближе всего они столкнулись с жизнью во время войны, и мирное время они рассматривали как ее продолжение другими средствами. Однако с позиций реального мира они вели жизнь, от всего оторванную, настолько по-детски простую и осторожную, такую замкнутую по связям, что им потребовались бы эшелоны вырезок, чтобы понять то общество, которое, по их глубокому убеждению, они защищали. Пим сидел перед ними — спокойный, задумчивый, сдержанный, скромный. Пим то и дело менял выражение лица, изображая то почтение, то изумление, рвение, полнейшую искренность или же добродушную улыбку. Он изобразил приятное удивление, услышав, что его наставники очень высокого о нем мнения, и суровую гордость священнослужителя, узнав, что и в армии его тоже любят. Он скромно рассуждал или же скромно похвалялся. Он отделил наполовину верящих в него от всецело верящих и не успокоился, пока не превратил всю стаю в пожизненных платных членов клуба сторонников Пима.
— А теперь расскажите нам про вашего отца, Пим, хорошо? — сказал мужчина с висячими усами, напоминавший, к смущению Пима, Акселя. — Мне он представляется весьма интересным типом.
Пим печально улыбнулся, чувствуя настроение собеседника.
— Честно говоря, я не так часто его вижу. Мы по-прежнему друзья, но я предпочитаю держаться от него подальше. Я, собственно, вынужден так поступать.
— М-да. Ну-с, не думаю, что мы можем считать вас ответственным за грехи вашего старика, верно? — снисходительно заметил тот человек, что расспрашивал его. — Мы же ведем собеседование с вами, а не с вашим папочкой.
Сколь много они знали о Рике и насколько им это было важно? Я по сей день могу лишь догадываться, ибо этот вопрос никогда больше не поднимался, и я уверен, что через несколько дней после того, как Пим был принят на службу, официально об этом вообще забыли. В конце-то концов, английские джентльмены не относятся друг к другу предвзято из-за родни. Для них важнее воспитание. Время от времени они наверняка читали о какой-нибудь особенно прогремевшей проделке Рика и, возможно, даже позволяли себе улыбнуться. По всей вероятности, до них доходили кое-какие слухи по торговой линии. Но я подозреваю, что Пим был для них кладом «Здоровая склонность к преступлению в родословной молодого шпиона ему не помешает. В молодости прошел суровую школу, — сказали они друг другу. — Может пригодиться».
Последний вопрос собеседования и ответ на него Пима навсегда застряли в моей голове. Задал его человек с военной выправкой, в твиде.
— Послушайте, юный Пим, — сказал он, склонившись к Пиму. — Вас можно назвать чешским болельщиком. Немного говорите на их языке, знаете людей. Что вы скажете про эти чистки и аресты, которые там идут? Это вас тревожит?
— Я считаю, что чистки — это совершенно ужасно, сэр. Но их следовало ожидать, — сказал Пим, устремив взор на далекую, недосягаемую звезду.
— Почему следовало? — спросил военный таким тоном, словно ничего никогда не следует ожидать.
— Это прогнившая система Она основана на принципах родового строя. И выжить она может лишь с помощью угнетения.
— Да, да. Согласен. Так что бы вы тут предприняли — именно предприняли?
— В каком качестве, сэр?
— В качестве одного из нас, дурачок. В качестве офицера этой службы. Болтать кто угодно может. А мы принимаем меры, действуем.
Пиму не нужно было размышлять. И он выложил со всей искренностью:
— Я бы стал играть по их правилам, сэр. Я бы вбил между ними клин. Распространял бы слухи, ложные обвинения, сеял бы подозрения. Я бы предоставил им пожирать друг друга.
— Значит, вам безразлично, что полиция бросает в тюрьму невинных людей? Не слишком ли вы жестоки, а? Не слишком ли аморальны?
— Нет, если это сокращает жизнь системы. Нет, сэр, я не жесток. Да к тому же, боюсь, не слишком я уверен в невиновности этих ваших парней.
Под конец жизни, говорит Пруст, все, что мы делали раньше, мы делаем уже не так хорошо. Что Пим мог бы сделать лучше, я так никогда и не узнаю. Он принял предложение Фирмы. Он раскрыл свою излюбленную «Таймс» и прочел — с такой же отрешенностью — о своей помолвке с Белиндой. «Все, я собой распорядился, — подумал он. — Половину меня получает Фирма, другую половину — Белинда, больше мне уже ничего не нужно».
Теперь, Том, в поле твоего зрения — первая пышная свадьба Пима. Она происходит в значительной мере без его участия, в последние месяцы его подготовки, в перерыве между беззвучным убийством и трехдневным семинаром под названием «Знай своего противника», который вел энергичный молодой преподаватель из лондонской Школы экономики. Представь себе, какое удовольствие получал Пим от этой мало подходящей подготовки к переходу в супружескую жизнь. Как он веселился. Как все нереально разворачивалось. Он охотился за призраком Бьюкена по болотам Аргилла. Он бездельничал в надувных лодках, совершал ночные высадки на песчаные пляжи, где в штабе побежденного врага его ждал горячий шоколад. Он прыгал с самолетов, макал перо в тайные чернила, учился азбуке Морзе и посылал радиосигналы в бодрящий воздух Шотландии. Он следил за тем, как самолет «москит» пролетал в темноте в сотне футов над его головой и сбрасывал ящик с камнями вместо настоящих припасов. Он играл в тайные игры — в лису и гусей — на улицах Эдинбурга, фотографировал ничего не подозревающих граждан, стрелял настоящими пулями по движущимся мишеням в моделях гостиных и погружал свой кинжал в качающийся мешок с песком — и все ради Англии и короля Гарри. В промежутках бездействия его посылали в благопристойный Бат совершенствоваться в чешском у ног древней старушки по имени фрау Коль, которая живет в доме полумесяцем среди оскудевшей пышности. За чаем и поджаренными сдобными булочками фрау Коль показывает ему альбомы с фотографиями детства, проведенного в Карлсбаде, ныне Карловых Варах.
— Но вы же хорошо знаете Карловы Вары, мистер Сандерстед! — восклицает она, когда Пим проявляет свои познания. — Вы там бывали, да?
— Нет, — говорит Пим, — но у меня есть друг, который там бывал.
Затем назад, в базовый лагерь в Шотландии, где ему предстояло снова тянуть красную нить жестокости, вплетенную во все новое, чему его учат. Это жестокость не только телесная. Это осквернение правды, дружбы, а если понадобится, то и чести в интересах Матери Англии. Мы — те, кто занимается грязным делом, чтобы более чистые души могли спокойно спать по ночам. Пим, конечно, слышал все эти доводы прежде от «архангелов», но сейчас он должен выслушивать их снова от своих новых хозяев, которые совершают паломничества из Лондона, чтобы предостеречь нечесаных юнцов против коварных чужестранцев, с которыми им со временем придется общаться. Помните, как вы приезжали к нам, Джек? Это был настоящий праздник: незадолго до Рождества — приезжает сам великий Бразерхуд. С балок у нас свисал серпантин. Вы сидели за директорским столом в отличной столовой, а мы, молодежь, тянули шею, чтобы хоть краешком глаза увидеть знаменитостей, прославившихся в «игре». После ужина мы стояли перед вами полукругом, сжимая в руках рюмки с дармовым портвейном, а вы рассказывали нам истории
