всегда провожаешь корабли, возле ног их в беспорядке составлены пожитки, а маяк струит свой красный свет прямо на их головы.
— А после этого мы сможем вернуться в Вену? — спрашивает Том. — Мне так хочется повидаться с Бекки Ледерер.
Магнус не отвечает. Он слишком занят собственными изъявлениями радости. Он изъявлял бы радость даже на собственных похоронах, и Мэри любит в нем эту черту, как любит в нем и многие другие черты, до сих пор любит. Иногда его явные добродетели как бы служат мне обвинительным приговором.
— Вот оно, Мэбс! — восклицает Магнус, величавым жестом обводя голый конус холма с прилепившимися к нему коричневыми домиками — последний их приют. — Мы нашли его! Наш Плаш-на- взморье!
Он поворачивается к ней с улыбкой, которой она до того времени за ним не замечала — улыбкой такой храброй, такой усталой и светлой в своей отчаянности.
— Мы здесь в безопасности, Мэбс! Все в порядке!
Рука его обвивает ее плечи, и она не отодвигается. Он привлекает ее к себе, они обнимаются. Том протискивается между ними и обнимает их обоих.
— Эй, я тоже хочу! — говорит он.
Тесно сомкнувшись, как вернейшие союзники, трое людей идут по молу, оставив багаж там, где он есть, пока не найдут для него более подходящего места. Ловкий Магнус с самого начала угадывает, в какую таверну им следует пойти, и кого очаровать, и кого завербовать в сообщники, используя для этого свой на удивление сносный греческий язык, которым он как-то незаметно смог овладеть за время своих скитаний. Но впереди еще вечер, а вечера становятся все тяжелее и тяжелее, перспектива вечера нависает над ней с момента, когда она открывает глаза, весь день она чувствует, как медленно приближается, неотвратимо наползает вечер. Чтоб праздновать новоселье, Магнус купил бутылку «Столичной», хотя они не раз уже решали не употреблять больше этого чересчур крепкого напитка и перейти на местное вино. Бутылка почти пуста, и Том, слава Богу, наконец-то угомонился в своей новой комнате. Или так, по крайней мере, Мэри надеется, потому что в последнее время Том взял привычку изображать из себя, как говаривал ее папа, «охотника за окурками», то есть виться вокруг них, улавливая обрывки разговора.
— Слушай, Мэбс, к чему такое ужасное выражение лица? — говорит Магнус, желая ее растормошить. — Разве тебе не по вкусу наш новый Schloss?[15]
— Ты рассмешил меня, и я улыбнулась.
— Это не было похоже на улыбку, — говорит Магнус и сам изображает улыбку. — С моего места это виделось скорее как гримаса.
В Мэри закипает раздражение, и, как всегда, она не в силах его сдержать. Замышленное, хоть еще и не совершенное преступление, заставляет ее чувствовать себя виноватой.
— Вот ты о чем! — резко отчеканивает она. — Хочешь сказать, что не на ту тратишь свое остроумие!
И, ошарашенная собственной грубостью, Мэри заливается слезами, в то время как ее судорожно сжатые кулаки барабанят по подлокотникам плетеного кресла. Но Магнус ничуть не обескуражен. Магнус ставит на стол, рюмку, подходит к ней. Он нежно похлопывает ее по руке, ожидая, когда она обратит на него внимание. Он заботливо отставляет от нее рюмку. Несколько минут спустя пружины их новой кровати стонут и воют, как целый оркестр настраиваемых духовых инструментов, потому что на помощь Магнусу приходит отчаянное желание. Он ведет себя с ней так, будто они видятся в последний раз. Он укрывается в ней, будто она его единственное прибежище, и Мэри покорно разделяет с ним этот пыл. Она силится угнаться за ним, она кричит: «О, пожалуйста, пожалуйста, ради Бога!» Наконец это происходит, и на один благословенный миг вся мерзость этого мира для Мэри перестает существовать.
— Мы, между прочим, будем жить здесь под фамилией Пембрук, — говорит Магнус через паузу, но все-таки раньше, чем хотелось бы.
Пембрук — это один из рабочих псевдонимов Магнуса. Паспорт на имя Пембрука у него в чемоданчике, она там уже его обнаружила. Фотография на паспорте искусно смазана — это может быть Магнус, а может — и кто-то другой. Когда она занималась подделкой документов в Берлине, такие фотографии они называли «плывунами».
— А Тому что я скажу?
— Зачем ему вообще говорить?
— Фамилия нашего сына — Пим. Ему может показаться странным, если ему скажут, что отныне он Пембрук.
Она ждет, ненавидя себя за неуступчивость. Магнусу обычно не приходится долго думать в поисках ответа, даже если ответ связан с тем, как бы им получше обмануть собственного ребенка. Однако сейчас ответ он находит не сразу, она чувствует, как он ищет его, лежа рядом с ней, без сна в темноте.
— Что ж, ну скажешь ему, что Пембруки — это владельцы дома, в котором мы живем, я так думаю. Мы пользуемся их фамилией, чтоб нам доставлялись покупки. Это в случае, если он спросит, конечно.
— Конечно.
— Эти двое дядечек все еще здесь, — говорит стоящий в дверях Том, который, оказывается, присутствовал при разговоре.
— Какие еще дядечки? — произносит Мэри.
Но по затылку ее бегут мурашки, ее бросило в пот от страха. Что он слышал, Том? Что видел?
— Те, что чинят мотоцикл возле ручья. У них с собой спальные мешки армейского образца, фонарик и хорошая палатка.
— На острове полно туристов, — поясняет Мэри. — Иди обратно в постель!
— И на катере они тоже были, — говорит Том. — За шлюпкой прятались. Они там в карты играли. И следили за нами. И говорили между собой по-немецки.
— И на катере было полно народу, — говорит Мэри. «Почему же ты молчишь, негодяй! — мысленно кричит она, обращаясь к Магнусу. — Лежишь тут, как бревно, вместо того, чтобы помочь мне, когда я потом обливаюсь от страха!»
Мэри слушает, как бьют куранты в Пломари, отсчитывая часы. «Еще четыре дня, — говорит она себе. — В воскресенье Том улетает в Лондон, чтобы возобновить школьные занятия. А в понедельник я это сделаю, и пусть я буду проклята!»
Бразерхуд тряс ее за плечо. Найджел сказал ему: спроси ее, как все началось, — и запиши, не давай ей финтить.
— Хотелось бы, чтобы ты вернулась к тому, что было немного раньше, Мэри. Можешь сделать это? Ты слишком торопишься.
Она услыхала неясное бормотание, затем звук сменяемой кассеты на магнитофоне у Джорджи. Бормотание — это была ее речь.
— Расскажи нам, как зародилась идея этого отдыха, хорошо, милая? Кто предложил его? Ах, Магнус, вот как! Ясно. Разговор происходил здесь, в доме? Здесь. Ясно. А в какое время суток? Ты сядь, хорошо?
Итак, Мэри села и опять начала все сначала — о том, как Джек сказал ей это — в чудесный летний вечер в Вене, когда все было абсолютно безоблачно и ни Лесбос, ни другие острова, вошедшие в их жизнь до Лесбоса, еще не маячили на горизонте перед проницательным взором Магнуса. Мэри находилась в подвале; облачившись в халат, она переплетала первое издание «Die letzte Tage der Menschhcit»[16] Карла Крауса, книгу, которую Магнус присмотрел в Лебене, когда встречался там со своим агентом, и Мэри…
— Это постоянное место встреч — Лебен?
— Да, Джек, Лебен — место постоянное.
— И как часто он туда отправлялся?
— Раза два в месяц или три. Там у него был этот старый венгр, а больше никого.
— Он рассказывал тебе, да? Я считал, что он не обсуждает с тобой агентов.
— Старый венгр — виноторговец, давний его знакомый, ведет дела в Лондоне и Будапеште. Обычно Магнус свои секреты держит при себе. Но иногда делится со мной. Можно продолжать?
