полуприкрылись, и он затих. Но потом, встряхнув с себя дурные воспоминания, он резким движением встал и принялся распаковывать принесенные нм в шляпе свертки, а Пим крутился рядом с ним под боком, готовый ему помочь и понимая, что Аксель занимается делом, очень ему привычным, тем, чем он всегда занимался на Рождество, где бы он ни проводил его. Дочкам Оллингера он преподнес изготовленные им самим дудочки с вырезанным снизу именем каждой из них. Как резал он это своими эфемерными руками? Как занимался такой тонкой работой, а Пим за перегородкой даже не слышал ни единого звука? Как он раздобыл дерево, кисти и краски? Для четы Оллингеров он изготовил из спичек — как я потом понял, искусству этому его научила тюрьма — миниатюрный макет Ноева ковчега с раскрашенными фигурками его обитателей, выглядывающих из бортовых отверстий. В подарок мистеру Сану и Жан-Пьеру он выткал салфетки — похожие Пим когда-то сделал для Дороти на самодельном ткацком станке, где нити протягивались между гвоздями. Для супружеской пары из Базеля — шерстяной амулет, глаз, отгоняющий тяготевший над ними злой рок. А Пиму — я по-прежнему считаю, что он особо выделил меня, вручив мне подарок последним, — сэру Магнусу он подарил потрепанный томик Гриммельсгаузенова «Симплициссимус» в старом клеенчатом переплете — книгу, о которой Пим никогда раньше не слышал, но чтение которой жадно предвкушал, ибо это давало ему возможность не раз стукнуть в дверь Акселю. Открыв книгу, он прочел дарственную надпись по-немецки: «Сэру Магнусу, который никогда не будет мне врагом», а в левом верхнем углу чернилами более старыми и почерком тем же, но более юным: «Д.Х. Карлсбад, август 1939».
— Где находится Карлсбад? — с ходу, не подумав, спросил Пим и моментально ощутил, как вокруг воцарилось смущение, как будто всем была известна какая-то дурная новость, кроме него, потому что он был еще слишком молод, чтобы знать о таких вещах.
— Карлсбада больше не существует, сэр Магнус, — вежливо ответил Аксель. — А прочтя «Симплициссимуса», ты поймешь почему.
— А где он раньше был?
— Это моя родина.
— Стало быть, вы подарили мне сокровище из вашего собственного прошлого.
— А ты бы предпочел, чтобы подарок мой ничего для меня не значил?
А Пим — что за подарок принес он? Да простит ли его Господь, но сын председателя и управляющего не привык к символическим церемониям и не придумал ничего лучше, чем порадовать своего дорогого Акселя коробкой сигар.
— Почему Карлсбада больше не существует? — спросил Пим герра Оллингера, едва только остался с ним наедине. Кроме того, как управлять фабрикой, Оллингер знал решительно все. — Карлсбад находился в Судетах, — объяснил он. — Это был живописный курортный городок на водах, излюбленный многими — туда ездили и Брамс, и Бетховен, и Гете с Шиллером. Сначала это была Австрия, потом Германия. Теперь это территория Чехословакии, городок переименован, и немцы оттуда изгнаны.
— Так где же теперь жить Акселю? — спросил Пим.
— Только с нами, наверное, — серьезно отвечал герр Оллингер. — И мы должны проявлять осторожность, а то, уж будьте уверены, они заберут его и от нас.
— У него бывают женщины, — сказал Пим.
Лицо герра Оллингера, порозовев от удовольствия, приняло хитроватое выражение.
— По-моему, у него перебывали все женщины Берна, — согласился он.
Прошло два дня. На третий Пим постучал Акселю в дверь и увидел, что тот курит в открытом окне, разложив перед собой на подоконнике толстые тома. Вид у него был замерзший, но, должно быть, для того, чтобы читать, ему нужен был воздух.
— Пойдем погуляем, — смело предложил ему Пим.
— На моей скорости?
— Ну, гулять на моей скорости мы же не можем, правда?
— Из-за особенностей моего телосложения я не люблю бывать в людных местах, сэр Магнус. Если уж гулять, то лучше за городом.
Они взяли с собой Бастля и пошли по безлюдной тропинке вдоль быстрой Ааре, а герр Бастль все поднимал ножку и отказывался идти, а Пим все озирался, нет ли поблизости кого-нибудь, кто похож на полицейского. В речной пойме было пасмурно, и холод донимал нещадно. Но Аксель словно и внимания не обращал. Попыхивая сигарой, он бросал вопрос за вопросом, негромко и заинтересованно. «Если таким вот шагом он шел из Австрии, — подумал Пим, трясясь от холода и бредя за ним по пятам, — путешествие должно было длиться годы!»
— А в Берне как ты очутился, сэр Магнус, вы наступали или отступали? — спросил Аксель.
Как всегда, не смея противиться искушению прибавить дополнительный штрих к собственному портрету, Пим принялся за дело. И хотя по привычке он и приукрашивал реальность, группируя факты в соответствии с тем образом, который рисовал раньше, тем не менее природная осторожность советовала ему проявлять сдержанность. Правда, мать свою он наделил как чудачествами, так и благородством, а описывая Рика, наградил его многими из тех достоинств, к которым тот безуспешно стремился, как то: богатство, воинские доблести и каждодневное, запросто, общение с сильными мира сего. Однако во всем прочем он был скуп, полон самоиронии, а когда дошел до истории с Е. Вебер, которую никому еще не рассказывал, Аксель хохотал так, что был вынужден опуститься на скамью и закурить еще одну сигару, чтобы как-то отдышаться. И Пим хохотал вместе с ним, радуясь, что имеет такой успех. А когда он продемонстрировал ему то самое письмо со словами «Все равно Е. Вебер любить тебя вечно», Аксель воскликнул: «Не может быть! Глазам своим не верю, сэр Магнус! Это подделка, ей-богу! Ты спал с ней?»
— Конечно.
— Сколько раз?
— Четыре или пять.
— За одну ночь? Ну и силен! Она отдала тебе должное?
— Она была очень, очень опытна.
— Больше, чем эта твоя Джемайма?
— Ну, почти так же.
— Больше, чем эта твоя коварная Липси, соблазнившая тебя, когда ты был совсем крошкой?
— Липси вообще не имеет себе равных.
Аксель весело похлопал его по плечу.
— Нет, ты неподражаем! Ну и темная же ты личность, настоящий человек с двойным дном — такой маленький благонравный мальчик — и спит напропалую с опасными авантюристками и английскими аристократками. Я обожаю тебя, я всех английских аристократов обожаю, а тебя больше всех.
Поднявшись, Аксель вынужден был взять Пима под руку и так продолжать прогулку. С тех пор и впредь он без всякого стеснения использовал его в качестве прогулочной трости. Всю нашу совместную с ним жизнь мы редко передвигались по-другому.
Ненароком очутившись в этот вечер под мостом, Пим и Аксель зашли в кафе, и Аксель настоял на том, что он заплатит за две стопки водки, и заплатил за них из черного кошелька на кожаном шнурке, который он обматывал вокруг шеи. По пути домой, дрожа от холода, Аксель с Пимом решили, что образование их должно вступить в новую стадию, и назначили завтрашний день началом нового летосчисления, а Гриммельсгаузена — первой темой обучения, так как автор этот утверждал, что мир наш безумен, а с тех пор мир еще больше нуждался в этом направлении и то, что выглядит правдой, на поверку оказывается ложью. Они договорились о том, что разговорный немецкий Пима Аксель возьмет на себя и не успокоится, пока не доведет его до совершенства. Таким образом, за этот день и вечер Пим заменил Акселю ноги и стал для него товарищем в его занятиях, и хотя поначалу так и мыслилось, его учеником, потому что в течение нескольких последовавших затем месяцев Аксель открывал для него немецкую литературу. Если знаний у Акселя было больше, чем у Пима, то любопытства никак не меньше, а энергия была столь же неуемна. Может быть, воскрешая культуру своей родины для этого новичка, он и сам учился прощать родине ее недавнее прошлое.
