Теперь-то уж я раскусил этих бедняг и понимаю, кем были они на самом деле — выходцами из немалой семьи британского пролетариата, чьим поприщем могли стать как тайная полиция, так и автомобильные клубы, равно как и получение благотворительных подачек со стороны более обеспеченных. Но людьми они были вовсе не плохими. Не лишенными представлений о чести. Не глупыми. Но из тех, кто угрозу их классовому благополучию воспринимает как угрозу существованию Англии вообще, а различить и размежевать эти два понятия попросту не в силах. Люди скромные, практичные, аккуратно оплачивающие счета, аккуратно получающие жалованье, и люди, за чьей болтовней угадывались опыт и здравомыслие, что и располагало к ним их подручных агентов. Втайне питавшие те же иллюзии, что гнездились в сердце Пима, они нуждались в помощниках, дабы воплотить эти иллюзии в жизнь. Люди беспокойные и озабоченные, от которых несло едой из дешевых забегаловок и клубным пуншем, они имели привычку прежде чем заплатить по счету, поглядеть по сторонам, словно в поисках иного, лучшего способа существования. И Пим, передаваемый ими по очереди от одного к другому, из кожи вон лез, стараясь выказать им почтение и преданность. Он верил в них, он развлекал их забавными историями из своего постоянно расширявшегося репертуара. Он всячески пытался им угодить и не дать им соскучиться. А напоследок, в качестве последнего «прости», он приберегал информацию, которую они должны были передать старшим, что-нибудь самое интересное, и он не смущался даже тем, что порой ему приходилось это «интересное» выдумывать.
— Как поживает полковник? — рискнул он однажды осведомиться, вспомнив с некоторым опозданием, что официально Майкл все еще остается для него доверенным лицом и заместителем полковника Гонта.
— Лично я, старина, таких вопросов ему не задаю, — ответил Майкл и, к удивлению Пима, прищелкнул пальцами, издав звук, каким подзывают собаку.
Был ли полковник Гонт реально существующим лицом? Пим так с ним и не встречался, и позже, когда положение его упрочилось настолько, что он уже мог задавать подобные вопросы, никто из тех, кого он расспрашивал, о полковнике не слыхал.
Теперь бурые конверты идут густой непрерывной чередой — дважды или трижды в неделю. Привратник колледжа так к ним привык, что сует их в щель почтового ящика Пима, даже не читая адреса, а Пиму, чтобы было куда их складывать, приходится выдрать середину еще одного словаря. В конвертах присылаются инструкции, а иногда и небольшие суммы денег, которые Майкл называют его «трудовыми». Но расходы, которых требует проведение операций, намного превышают эти суммы и приближаются к сногсшибательной цифре в 20 фунтов: угощение секретаря Гегелевского общества — 7 фунтов 9 пенсов, взнос в фонд «За мир в Корее» — 5 шиллингов, бутылка шерри для собрания Общества культурных связей с СССР — 14 шиллингов, поездка в Кембридж с дружественным визитом к соратникам — членам местного союза плюс выпивка — 1 фунт 15 шиллингов 9 пенсов. Сперва Пим стеснялся просить, чтобы ему возместили эти расходы, думая, что хозяева рассердятся на него за такие непомерные траты. Полковник найдет кого-нибудь подешевле или же пощедрее, кого-нибудь из тех, кто твердо знает: заговаривать о деньгах — это не по-джентльменски. Но постепенно он приходит к пониманию, что траты его не только не повод его хозяевам сердиться, но наоборот, — доказательство его усердия.
«Дорогой мой старый друг номер Одиннадцать, —
писал Майкл, придерживаясь раз высказанного им самим правила избегать имен на тот случай, если письмо попадет во вражеские руки. — Спасибо за выполнение задания № 8, как всегда безукоризненное. Я взял на себя смелость передать твое сообщение о последней спевке нашему главному наверху, и я никогда еще не видел, чтобы старикан так хохотал — совершенно по-детски. Блестящее и содержательнейшее сообщение, дорогой мой; и он даже порекомендовал ознакомить Верховного с докладом такого усердного сотрудника. А теперь, как всегда, о делах практических.
1) Уверен ли ты, что фамилия нашего уважаемого казначея пишется через „з“? В кадастровой книге есть упоминание о неком Абрахаме С., математике, окончившем Манчестерскую классическую школу. Кандидатура подходящая, но пишется он, вне всякого сомнения, через „с“ (хотя следует учесть возможность для такого джентльмена писаться по-разному). Как говорится, не насилуй события, но, если Госпожа Удача улыбнется тебе, дай нам знать.
2) Будь добр, склони свой острый слух к толкам и пересудам вокруг наших храбрых шотландцев, собирающихся послать в июле делегацию на фестиваль молодежи в Сараево. Властей почему-то начинает беспокоить кое-кто из джентльменов, охотно принимающих от государства большие стипендии лишь затем, чтобы кутить за границей, понося это государство.
3) Что же до нашего выдающегося заезжего певца из университета города Лидса, выступавшего перед кланом 1 марта, приглядись и прислушайся к его верной супруге Магдалене (Господь да пребудет с нами!), которая, по общему мнению, в музыкальности не уступает своему старику, но предпочитает не высовываться из-за особенностей своей сдержанной натуры ученого. С нетерпением ждем твоих соображений по этому поводу…»
Зачем Пим делал это, Том? Это был его собственный выбор. Его собственная жизнь. Никем ему не навязанная. Когда угодно он мог заорать «нет!» и тем удивить себя самого. Но этого не произошло. Он попал в эту трясину, а после все было уже кончено и предопределено навеки. Зачем пренебрегать предопределением и удачей, спросите вы, счастливой наружностью, покладистым характером и природным добросердечием, коль скоро всему этому можно было найти хорошее применение? Зачем называть своими друзьями группу унылых и угрюмых людей чуждого происхождения и мировоззрения, втираться к ним в доверие, расточая улыбки, и всячески стараться быть им полезным — ведь никакого блеска и привлекательности в университетских левых к тому времени не осталось — поверь мне: Берлин и Корея навсегда покончили с этим — неужто лишь затем, чтоб иметь возможность предавать? Зачем просиживать целые ночи в пивных в обществе хмурых провинциальных девиц, глядящих на тебя исподлобья и щелкающих орешки, не имеющих себе равных в вопросах политэкономии, и, выворачиваясь наизнанку, усваивать их мировоззрение, и губить здоровье дымом дешевых сигарет, с яростной готовностью соглашаясь с тем, что все приятное в жизни есть стыд и позор? Зачем разыгрывать с ними преподобного Мерго, разрешая им глумиться над твоим буржуазным происхождением, унижаясь, радуясь их порицанию и так и не добиваясь отпущения грехов? — неужели лишь затем, чтобы после кинуться и одним махом перевесить чашу весов серией не совсем точных докладных обо всех событиях прошедшей ночи? Мне ли не знать! Я делал это сам и заставлял делать других, всегда будучи изумительно последовательным и убедительным в своих доводах. Во имя Англии. Чтобы свободный мир ночами мог спокойно почивать в своей постели в то время, как тайная стража хранит его и грубо, по-солдатски заботится о нем. Во имя любви. Чтобы считаться хорошим парнем и хорошим солдатом.
Фамилия Эйби Зиглера (как бы она ни писалась — через «з» или через «с») маячила, четко выделяясь заглавными буквами на каждом левацком плакате или бюллетене, развешиваемом в университетском общежитии. Эйби был долговязым и прокопченным трубочным дымом сексуальным маньяком, помешанным на собственной популярности. Единственной его мечтой в жизни было добиться того, чтобы его заметили, и редевшие ряды леваков он посчитал самой легкой дорогой к этой цели. Существовали десятки безболезненных способов, какими Майкл и его люди могли получить сведения об Эйби, но им надо было использовать Пима. Великому шпиону пришлось пешком проделать весь путь до Манчестера лишь за тем, чтобы отыскать фамилию Зиглера (или же Сиглера) в телефонном справочнике. Это было его первое крупное задание, а там пошло и пошло. «Это не предательство, — твердил он себе, уже барахтаясь в Майкловых сетях, — это нужное дело. Эти оголтелые парни и девушки в шарфах с обозначением колледжей и смешным провинциальным выговором, которые называют меня „наш буржуйский дружок“ и хотят разрушить общественный порядок собственной страны».
Во имя своей родной страны, как бы сам он это ни называл, Пим отправлял конверты и запоминал адреса, распоряжался на сходках и собраниях, шагал в невеселых уличных процессиях, а после записывал имена участников. Во имя родной страны он не гнушался никакой лакейской работой, лишь бы заслужить похвалу. Во имя своей страны или же во имя любви и ради майклов он допоздна простаивал на
