том, что, не стукни я его так ловко моею тросточкою, он бы непременно обезглавил половину обитателей «Прекрасной звезды». И вся прислуга в доме готова будет подтвердить это под присягой.
Читатель догадывается, что помимо желания избежать утомительного судебного расследования были у меня и другие причины к тому, чтобы возобновить путешествие в Париж с возможно меньшими проволочками. Судите же сами, каково мне было узнать, что никакие наполеондоры не помогут раздобыть сегодня лошадей в этом городе. Последнюю пару как раз нанял в «Щите Франции» какой-то господин, который обедал и ужинал в «Прекрасной звезде» и нынче ночью выезжает в Париж. Что за господин? Отъехал ли он уже? Нельзя ли уговорить его дождаться утра?
Господин сейчас наверху, собирает вещи, зовут его месье Дроквиль.
Я побежал наверх. В моей комнате я нашел Сен-Клера. При виде его мысли мои тотчас потекли по другому руслу.
— Итак, Сен-Клер, отвечай сию же минуту: кто эта дама? — потребовал я.
— Не то дочка, не то жена — это не важно — графа де Сент-Алира, того старичка, которого один генерал чуть не нашинковал сегодня как капусту; а того генерала вы, месье, говорят, самого уложили наповал.
— Придержи язык, дуралей! Он попросту напился как свинья… А может, он не в духе и не желает ни с кем разговаривать… Какая разница?.. Собери-ка мои вещи. Где комнаты месье Дроквиля?
Это он конечно же знал; он всегда все знал.
Через полчаса мы вместе с Дроквилем ехали по дороге в Париж — в моей карете и с его лошадьми. Через некоторое время я отважился спросить маркиза д’Армонвиля, точно ли дама, сопровождающая графа, — его жена? Нет ли у графа дочери?
— Есть, и кажется, весьма привлекательная молодая особа. Возможно, он путешествует как раз с дочерью от первого брака, не знаю; я сегодня видел только графа.
Маркиз казался сонным, позевывал и вскоре совсем уснул в своем уголке; я тоже стал клевать носом. Маркиз спал как сурок и проснулся, лишь когда карета остановилась на следующем постоялом дворе. Здесь нас уже ждали две лошади: он удачно заказал их заранее, отославши вперед своего человека.
— Вам попался плохой попутчик, — сказал он. — Но вы, надеюсь, извините меня: за последние двое — нет, почти трое суток — я спал лишь часа два. Выпью-ка я здесь, пожалуй, чашечку кофею: я уж достаточно вздремнул. Позвольте рекомендовать вам сделать то же самое: здесь подают прекрасный кофей! — Он заказал два cafe noir и ждал, пока его принесут. — Чаши мы оставим, — сказал он подавальщику. — Поднос тоже. Благодарю!
Произошла небольшая заминка, пока он расплачивался; затем он осторожно забрал через окно поднос и протянул мне чашечку.
От подноса я отказался; посему он поставил его к себе на колени в виде миниатюрного столика.
— Не выношу, когда стоят над душой и норовят выхватить чашку из-под рук, — объявил он. — Я люблю спокойно потягивать кофей, чтоб никто не мешал.
Я согласился. Cafe noir действительно был превосходен.
— Я, как и вы, господин маркиз, последние две-три ночи спал очень мало и сам с трудом удерживаюсь, чтобы не заснуть. Но этот чудесный напиток наверняка меня освежит.
Мы не выпили еще и половины, как карета уже покатила дальше.
Благодаря горячему кофе беседа ненадолго оживилась.
Маркиз был чрезвычайно сердечен и остроумен, дал мне блестящий отчет о парижской жизни, ее интригах и скрытых опасностях, снабжая меня, таким образом, практическими наставлениями самого полезного свойства.
Поведанные маркизом истории показались мне весьма занимательными, а язык его — живым и ярким, однако я скоро снова почувствовал сонливость.
Маркиз, разумеется, это заметил и великодушно позволил нашей беседе угаснуть. Окно подле него оставалось раскрытым; он выбросил в него свою чашку, затем то же любезно проделал с моею; наконец вослед им полетел поднос; слышно было, как он упал на дорогу — то-то повезет завтра какому-нибудь раннему путнику в деревянных башмаках! Я откинулся на подушки. Со мною, у самого сердца, был драгоценный souvenir — белая роза, обернутая уже не в платок, а в белую бумагу. Она навевала всякого рода романтические мечтания. На меня все больше наваливалась дремота, но настоящий сон никак не приходил. Из-под полуопущенных век я все так же видел внутренность кареты. Хотелось наконец уснуть; но грань между бодрствованием и сном сделалась вдруг совершенно неодолимою, я погрузился в какое-то неведомое мне доселе странное оцепенение.
Маркиз поднял с пола свою вализу{160}, поставил на колени, отпер и извлек оттуда некий предмет, оказавшийся лампой, затем подвесил ее за два крючка к противоположному окну кареты, запалил фитиль от спички и, доставши связку писем, принялся внимательно их читать.
Ехали мы ужасно медленно. До сих пор нетерпение заставляло меня всякий раз нанимать четверки лошадей. В настоящих наших обстоятельствах следовало радоваться и паре, но разница в скорости была удручающей.
Я давно уже устал глядеть, как спутник мой, в очках на носу, прочитывает письма одно за другим, складывает их, делает пометки на карточках и прилаживает карточки к конвертам. Хотелось избавиться от этого утомительного зрелища — но у меня никак не выходило закрыть глаза. Я пытался снова и снова, но — увы! — я положительно утратил способность смежать веки.
Я бы протер глаза, но не мог шевельнуть рукою, тело мое уж больше мне не подчинялось — я обнаружил, что не могу по собственному моему желанию двинуть ни единым членом, ни мускулом: с таким же успехом, пожалуй, я мог бы попытаться опрокинуть карету одним напряжением воли.
До сего момента мое состояние еще не пугало меня: я надеялся, что это не более, чем кошмарный сон, который сейчас пройдет. Но постепенно меня объял ужас: что со мною? Припадок?
Жутко было видеть, как попутчик мирно и невозмутимо продолжает свои занятия, когда легко мог бы развеять все мои страхи, лишь встряхнувши меня за плечо.
Я сделал отчаянную попытку закричать — тщетно; вновь и вновь повторял я свое усилие, но не мог выдавить ни звука.
Маркиз уже успел перевязать письма бечевкою и, мурлыча себе под нос какую-то арию, глядел в окно. Поворотившись затем в мою сторону, он сказал:
— Вот уж и огоньки видны. Через пару минут будем на месте.
Присмотревшись ко мне повнимательнее, он качнул головою и с доброю улыбкою произнес:
— Бедный мальчик! Как он утомился — спит так сладко! Ничего, проснется, когда карета станет.
Водворивши письма в вализу, он запер ее, спрятал очки в карман и снова повернулся к окну.
Мы въехали в какой-то городок; была глубокая ночь — верно, уже третий час. Карета остановилась, я увидел свет из раскрытой двери гостиницы.
— Приехали! — сказал мой попутчик, радостно обернувшись ко мне. Я, однако, не пробудился.
— Как же он измучен! — воскликнул он, так и не дождавшись ответа.
Сен-Клер уже проворно открывал для меня дверцу кареты.
— Твой хозяин крепко спит, он нынче переутомился. Жестоко было бы его беспокоить. Зайдем-ка с тобою внутрь, пока меняют лошадей, подкрепимся сами и заодно прихватим что-нибудь подходящее для месье Беккета. Я уверен, вскоре он проснется, и преголодный.
Он поправил фитиль, подлил в лампу масла, улыбнулся еще раз доброю улыбкою и снова велел слуге моему не шуметь; стараясь не задеть меня, он выбрался из кареты. Слышно было, как, входя в гостиницу, он что-то говорил Сен-Клеру; я же оставался в карете в прежнем положении.
Глава VIII
В разные периоды жизни мне доводилось испытывать телесные муки, случалось выносить боли — и
