обнаружить перед ней любое, самое незначительное желание, как она старалась, если это было в ее силах, помешать его осуществлению — из духа противоречия.
Я все колебалась, а в это время вновь появился джентльмен в зеленой визитке. С ленивой развязностью он обратился ко мне:
— Послушайте, мисс, я потерял тут перчатку. Вы не видали ее?
— Нет, сэр, — ответила я и чуть подалась назад с видом, наверное, одновременно испуганным и оскорбленным.
— А я таки думаю, что обронил ее где-то возле вашего башмачка, мисс.
— Нет, сэр, — повторила я.
— Уж не спрятали вы ее, а?
Я встревожилась по-настоящему.
— Да вы не пугайтесь, я просто шутник, я вас не буду обыскивать.
Я громким голосом позвала:
— Мадам, мадам!
Он свистнул, сунув пальцы в рот, потом тоже крикнул:
— Мадам, мадам! — И добавил: — Она глухая, как мертвецы тут на кладбище, иначе услышала б. Мой поклон ей, а еще передайте, что я нахожу вас красоточкой, мисс.
Окинув меня плотоядным взглядом и рассмеявшись, он зашагал прочь.
Совсем не из приятных оказалась наша прогулка. Мадам с жадностью накинулась на сандвичи, побуждая и меня подкрепиться, но я слишком разволновалась, так что аппетит пропал. Когда же мы добрались до дома, я была крайне утомлена.
— Значить, леди приезжает завтра? — поинтересовалась мадам, всегда обо всем осведомленная. — Каково имя? Я позабыля.
— Леди Ноуллз, — ответила я.
— Леди Ноуллз — вот странное имя! Она очень моляда — так?
— Кажется, ей за пятьдесят.
— Helas![44] Тогда она очень стара. И богата?
— Не знаю. В Дербишире у нее поместье.
— Дебошир — это одно из ваших английских графств. Так?
— Да, мадам, — сказала я и рассмеялась. — Я уже дважды описывала вам это графство. — И я скороговоркой перечислила его главные города и реки, отмеченные в моем географическом атласе.
— Так-так! Ну, конечно, дьетка! А она — ваша родственница?
— Папина кузина.
— О, представьте меня, пряшу вас! Я обрядуюсь!
Мадам теперь обнаруживала истинно английское пристрастие к титулованным особам, которое, возможно, и не отличало бы нас от чужестранцев, подразумевай их титулы то же влияние, что наши всегда имели у нас.
— Конечно, мадам.
— Не забудете?
— Нет.
Дважды за вечер мадам напоминала мне о моем обещании. Она предвкушала радостный миг. Но жизнь наша — череда разочарований, инфлюэнций и приступов ревматизма. На другое утро мадам лежала в своей кровати, безразличная ко всему на свете, за исключением согревающих компрессов и джеймсова порошка{13}.
Мадам была desolee[45], но не могла поднять голову от подушки, только слабым голосом спросила меня:
— Дорогая, как дольго пребудет леди Ноуллз?
— Думаю, она пробудет у нас два-три дня.
— Helas! Каково невезение! Возможно, завтра мне станет полючше. О-о-о! Мое ухо! Настойку, подайте настойку опия, дьетка!
На том наш разговор оборвался, а мадам закутала голову своей старой красной кашемировой шалью.
Глава IX
Леди Ноуллз прибыла точно в оговоренный час — в сопровождении племянника, капитана Оукли.
До обеда оставалось немного времени — ровно столько, чтобы гости успели пройти в свои комнаты переодеться. Освежая мой туалет, Мэри Куинс пустилась яркими красками описывать молодого капитана, которого встретила в галерее, когда он со слугой направлялся в отведенную ему комнату, и отступил, чтобы пропустить ее, и «улыбнулся уж так приятно».
Я была совсем юной тогда и наивной даже для своих лет, однако слова Мэри Куинс возбудили во мне, должна признаться, чрезвычайное любопытство. В воображении я рисовала один за другим портреты этого героя в военном мундире; и хотя с притворным равнодушием слушала Мэри, своей нервозностью и излишней щепетильностью в отношении туалета, боюсь, доставила ей в тот вечер немало хлопот. Когда я сошла в гостиную, леди Ноуллз уже вела оживленную беседу с моим отцом. Это была еще не старая женщина — людям очень молодым такие, однако, кажутся престарелыми, — живая, остроумная, яркая, в превосходном платье пурпурного атласа со множеством кружев и в богатой… не знаю, как назвать… нет, не наколке… в богатом головном уборе — воздушном и простом и в то же время великолепном, — прикрывавшем седеющие шелковистые волосы.
Довольно высокая, совсем не тучная, но крепкого сложения женщина, со взглядом, исполненным доброты, порывисто, как молодая девушка, поднялась и быстрым шагом подошла, улыбаясь, ко мне.
— Моя юная кузина!{14} — воскликнула она и расцеловала меня в обе щеки. — Вы знаете, кто я? Ваша кузина Моника… Моника Ноуллз… И так рада, дорогая, увидеть вас, ведь помню вас малюткой — вон с тот разрезной ножик. Подойдите-ка к лампе, я должна вас разглядеть хорошенько. И на кого же похожа? Ну-ка… На свою бедную мать, мне кажется. Но, моя дорогая, у вас нос Эйлмеров… да… и недурной нос… О, глаза чудесные, да, клянусь… конечно… конечно, подобие ее бедной матери… в ней ничего нет от вас, Остин.
Отец одарил гостью давно не появлявшейся у него на лице улыбкой — несколько язвительной, скептической, но при этом добродушной — и сказал:
— Тем лучше, Моника, а?
— Мне бы не говорить вслух… но вы, Остин, знаете, вы всегда были безобразны. Как же девочка возмущена! Вы не должны сердиться, вы, маленькая верная леди, не должны сердиться на кузину Монику, которая говорит правду. Папа был и будет до конца своих дней безобразен. Ну, Остин, дорогой, скажите же ей, — разве это не так?
— Что? Показывать против себя? Моника, сие противоречит английским законам.
— Возможно, но если дитя не верит своим глазам, как она поверит мне? У нее прелестные длинные ручки… и ножки прехорошенькие. Сколько ей лет?
— Сколько дитяти лет? — Отец переадресовал ее вопрос мне.
Но она вновь вернулась к моим глазам.
— Настоящие серые… большие, бездонные, нежные… особенные глаза. Да, хороши… длинные ресницы… как ночь темные… Вас занесут в списки красавиц, моя дорогая, — только станете выезжать. А все поэты будут воспевать кончик вашего носа! И что за прелесть этот маленький носик!
Я сразу заметила, как же разительно переменилось настроение отца, когда он отдался беседе со своей эксцентричной, словоохотливой, уже не молодой кузиной Моникой. Воспоминания о пережитом если и не зажгли в нем искру веселья, то побудили оценить веселый дух, воцарившийся в нашей гостиной.
