борт инженеры Ядерного Центра, и постоянный спутник в полетах, друг-товарищ штурман, и остальные члены экипажа. По имеющейся инструкции, да и по устной договоренности с командованием окончательное решение должен был принимать только он. А что тут принимать? Все прошло в штатном режиме: загрузились, взлетели, вышли к точке… сбросили, пошли домой. 'Сброс! — скомандовал подполковник и тут же продолжил: — Всем отвернуться от иллюминаторов, одеть черные очки!'…
…Положив телефонную трубку, Чехонин присел на топчан и тут его повело… будто после стакана чистого спирта, схваченного натощак… будто после двухчасового копания в сложнейшем механизме сейфового замка, когда, казалось, еще пара минут и придется уходить из банка не солоно хлебавши, а замок вдруг поддался…
Легко, в непонятной эйфории закружилась голова… тело показалось невесомым, как во сне, а вытянутая вперед, к котомке, рука — полупрозрачной, как у призрака, которых показывают в кино… А тяжелый, холодный воздух подземелья сгустился, превратился в настоящий плотный кисель неопределенного сероватого цвета… и стены зашевелились, то выгибаясь наружу, то надуваясь внутрь… и непонятная волна будто бы прошла через тоннель, через Чехонина, будто само мироздание содрогнулось и выдохнуло…
Часовщик не смог ни в тот момент, ни позже, задумываясь и вспоминая, определить, сколько же времени продолжалось такое состояние. Но пришедшему в себя, ему показалось, что его подключили к непонятной, огромной, всеобъемлющей системе, в которой для каждого предмета или явления есть свое место. И для врывающегося в земную атмосферу на бешеной скорости метеорита, и для беснующихся в капле воды бактерий.
Чехонин не знал, что именно в эти миллионные доли секунды за тысячи километров от его подземелья над островами Новой Земли сработало термоядерное устройство невиданной доселе мощности в две сотни мегатонн. И часть рукотворной дьявольской энергии, выплеснутой из могучего стального корпуса сброшенной бомбы на высоте почти полутора километров от земли, перешла в специальную, заранее установленную аппаратуру, связанную с тоннелями 'Белых ключей' через множество посредников. И то, что выплеснулось здесь было лишь легкой щекоткой, почти насмешкой в сравнении с тем, что ушло неведомо куда…
Передохнув несколько секунд после наваждения и ощупав себя, что бы убедиться в целостности ног и рук, Чехонин приподнялся было с топчана и тут же схватился за голову… Боли не было, но видение как будто обожгло мозг своей реалистичностью, достоверностью до мельчайших деталей…
Все на поверхности земли стало белым, ослепительным и прозрачным, и длилось это несколько миллисекунд, а потом — запылали вышки и стены бараков, обращенные на север, будто облитые отличным авиационным бензином. Загорелись, как спички, не успев даже отреагировать на возникшее на них пламя, часовые. Задымился от жара стоящий у административного корпуса 'нгазик', и краска запузырилась по его бокам, готовая вспыхнуть через доли секунды. А те из охранников и зеков, кто по случайности смотрел в этот момент на север, еще не поняв, что они ослепли, пытались лихорадочно сообразить, что это за полная темнота обрушилась на них сразу после диковинной вспышки невиданного доселе света…
Огонь еще не успел разгореться, люди еще не успели отреагировать и почувствовать себя обреченными, как пришел с севера раскат грома, и тугой, могучий и беспощадный поток воздуха с силой движущейся бетонной плиты ударил по лагерю, сметая всё на своем пути. И подгоняемые жутким ветром летели вслед за воздушной волной тлеющие бревна, обуглившиеся трупы часовых, автоматы с расплавленными стволами, разваливающийся на лету 'нгазик', вспыхнувший, наконец-то, в полете…
А затем на лагерь обрушилась тишина. Мертвая тишина на мертвый, уничтоженный чудовищной рукотворной силой лагерь. Беззвучно потрескивал огонь на развалинах бараков, административного корпуса, бани, беззвучно качались чудом уцелевшие клочки колючей проволоки, беззвучно дымили кирпичи разрушенных печей, беззвучно тлели непонятно как уцелевшие трупы заключенных и охранников. В этом сумрачном безмолвии, в неожиданно наступившей тишине была какая-то загадочная, чудовищная, высшая справедливость, которую невозможно понять, как не понимают муравьи справедливость весеннего половодья, затопившего их муравейник.
…сила видения высосала из Часовщика все соки, он не смог даже пошевелиться, просто осел мешком на топчан и так сидел несколько часов, не замечая, как пролетает время…
Когда же он хоть немного пришел в себя, смог спокойно, без нервных всхлипываний вздохнуть, то первой реакцией его была — позвонить! проверить невозможную достоверность своего бреда. Но — телефон молчал. Никто не отзывался на призывы Чехонина, на его алёканье, дутье в трубку. Так бывало, он помнил, на фронте, когда осколком, или еще хуже — диверсионной группой — перебивало кабель.
Подумав немного, Часовщик принял единственно возможное для бывшего снайпера и медвежатника решение: переждать. Пересидеть сколь возможно долго здесь, в подземелье, а уж потом подыматься и смотреть, что же случилось на поверхности. Неторопливо и привычно он разделил принесенное с собой питье и еду на аккуратные маленькие порции, ведь при необходимости суточный рацион дежурного вполне можно было растянуть на двое-трое суток. Вспомнил, что аккумуляторы для подогрева унтов только-только на днях спустили в тоннель, значит, и они смогут греть ноги довольно долго. Пожалуй, это была единственная положительная новость за прошедшее время.
А потом… процесс ожидания как-то выпал из памяти, стерся, будто и не было его вовсе. Может быть, сказалось то нервное перенапряжение в самом начале, и сознание человеческое 'пережгло предохранители', но Чехонин не мучил себя размышлениями, не гадал о природе происшествия, а просто то сидел, то лежал на топчане, периодически проглатывал кусочек хлеба с салом, запивал водой и снова ложился, бездумно глядя в потолок. За всеми этими треволнениями он даже не заметил, что совершенно не хочет ни оправиться, ни покурить, как бывало это раньше на холоде подземелья. Да и сам холод уже не ощущался с назойливым дискомфортом, казалось, что он есть, что его нет — всё равно.
Решившись, наконец-то, выбраться наружу, ведь по его прикидкам прошло не меньше трех суток, Чехонин добрался до колодца и первым делом проверил: запускаются ли электромоторы, открывающие неподъемную для простого человека крышку. Но — не сработало, видимо, вместе со связью отрубилась и подача электроэнергии. Пришлось вручную, привычно, ворочать рычаг домкрата… и осторожно, будто бы опасаясь получить вражескую пулю в лоб, выглядывать из колодца… сначала — чуть-чуть, так, чтобы понять — никаких пожаров, разрушений и боевых действий в округе нет. Потом уже смелее, почти без оглядки, Часовщик выбрался на поверхность и замер в удивлении.
Окрестности, выжженные гигантским, неведомым пожаром были совершенно неузнаваемы. Как неузнаваемо было грязно-серое, изрисованное причудливыми узорами клубящихся облаков небо. И чужим был далекий, на границе зрения, белесый и плотный туман. И еще, с неба непрерывно валили крупные грязные, черно-белые хлопья то ли снега, перемешанного с сажей, то ли сажи, замершей в снегу. И почему-то не казалось странным, что, несмотря на внушительный размер, хлопья медленно порхали в воздухе. Как фантастические, потусторонние, мертвые бабочки.
Чехонин долго и бесцельно бродил по сгоревшей, растрескавшейся земле, пустынной, как в первый день её сотворения, и нигде, никак не мог найти даже следов от остатков лагеря, даже малейших намеков на присутствие поблизости людей или животных. С каждым часом ему становилось все страшнее и страшнее. И уже начал он подумывать, что в самом-то деле просто помер, и душу его Господь забросил в такое вот странное место, посчитав это персональным Адом для Часовщика. А в то, что после смерти он заслуживает лишь адских мук, Чехонин никогда не сомневался, даже в глубине души не льстил себе надеждой на лучшую долю. Наконец, он добрел до тумана, вдоль его границы, бесплотными призраками перемещались полупрозрачные силуэты людей, которых когда-то знал или видел в своей жизни Часовщик. Бродил здесь первый его воровской учитель, старый, седой шниффер Николаев, бродили ребята из штурмового батальона, даже лагерный кум мелькал где-то на периферии зрения, и женщины, все чаще в халатиках или нижнем белье, а то и вовсе обнаженные, перемещались куда-то неторопливо…По мере того, как Чехонин приближался к туману, силуэты эти истончались, бледнели, исчезали, как настоящие призраки, и Часовщик даже размышлять не стал, что за силы вызвали к жизни образы из его памяти, а просто окунулся в туман, как с разбегу окунаются в холодную речную воду, бросаясь с обрыва или раскаленного пляжного песка, и… вышел к лагерю.
Правда, это был уже совсем не тот лагерь, который он покинул несколько дней назад, уходя на дежурство. Никаких разрушений, увиденных еще там, в тоннеле, и напоминающих об ужасном по силе
