Пеший Камикадзе

ему, сокращая его муки, ползли два сапера, проверяя перед собой грунт втихаря принесенным саперным щупом…

У Егора отлегло от сердца. Он и так уже был готов простить солдата, а сейчас, наблюдая за всем со стороны, пребывал в блаженстве, думая, что не всё потерянно в этом мире, — в мире «одноразовых» людей, готовых без принуждения идти на выручку друг другу, невзирая даже на минные поля.

«Вот она — истинна! — думал Егор. — Вот — правда! В смертельном бою, — игра, как и проявленный в ней героизм обретают свой подлинный смысл…»

…Перед Егором стоял прежний рядовой Черенков, но только совсем другой. Вымазанный грязью, в промокшем насквозь бушлате, его лихорадило. Крупные капли пота не текли по его лицу, а висели гроздьями на его лбу и щеках. В его слезящихся, не видящих «новых» глазах, Егор читал бесконечное — «жить», в которых глубоко пропечаталось раскаяние, и которого он не выкажет, но оно того и не требовалось. Оно уже не нужно было и Егору. Расправив завернувшийся клапан нагрудного кармана солдатского бушлата, наполненного на половину свалявшейся, скомканной землей, Егор тихо подытожил, цитируя слова сразу нескольких замечательных философов: польского поэта Станислава Леца, древнего римлянина Сира Публия, и русского писателя Ивана Крылова:

— Жизнь — вредная штука, скажи?.. Ты меня слышишь, а… Черенков? — Черенков кивнул. — От неё все умирают… И дана она человеку в виде займа, а не вечного дара, понял?.. А потому, придётся ее когда- то отдать… Как бы было жить ни тошно, умирать будет всегда тошней, Черенков! Слышишь?

Черенков снова кивнул.

— Ты что… немой, что ли?

Солдат промолчал, едва слышно всхлипывая.

Для Егора все было ясно. Егор повернулся, и пошел прочь, чему-то очень грустно улыбаясь. Робко взглянул в серое небо и перекрестился.

— Егор! Егор подожди… — послышался со спины голос Стеклова. — Подожди, вместе пойдем…

— Слушай… что-то я не пойму… чё здесь мины стояли, я не понял?

Улыбаясь, Егор взглянул на Стеклова.

— Тебе-то… на кой черт сдались эти мины?

— Ни чё не сдались… Просто я не понял, когда их успели здесь установили? На этом поле? Было же обычное поле…

— Да нет здесь мин. Обычное поле… ты только не рассказывай никому…

— А-а-а… а я и думаю… подожди, не понял, так мин — нет?

— А не думай… Обычное поле… Вбитые повсюду таблички — простая формальность и фикция… Сдерживающий фактор, слышал?

— Нет, — искренне ответил Стеклов.

— Чтобы не допустить несанкционированного брожения солдат за неисследованные пределы дислокации…

— Ммм… Умно! — восхищенно сказал Стеклов. — Обычное поле с табличками…

— Если обратил внимание: таблички повернуты внутрь дислокации бригады, а не наружу…

— Да ты что… нет… не заметил…

— В следующий раз обрати…

— А зачем, внутрь?

— Именно затем и внутрь… чтобы солдаты видели! Так сказать, для устрашения, исключительно своим прописным содержанием.

— Хм… Нормально придумано! — хмыкнул Стеклов.

— Слушай, только не говори никому, ладно!

— Ладно, — согласился Владимир. — Может лучше…

— Пойдем лучше чай пить… Наш-то совсем уж остыл, наверное…

— Пошли… — глубокомысленно вздохнув, Стеклов замолк.

Оба шли молча, унося с собой тайну минного поля. Егоркину тайну. Еще не зная, что этот случай станет настоящей страшной сказкой, которая долго будет переходить из уст в уста, якобы обличая неуемную жёсткость и неоправданную жестокость командира инженерно-разведывательной роты; и как назидание, насколько может быть велика расплата за проявление на войне человеческих слабостей.

* * *

…Глаза твои — луга цветные, мне часто видятся в природе,
В капризной плачущей погоде, и на карнизе той скалы,
Но там, где волны бьются в берег, давно не слышен плёс прибоя;
И Терек, в ожидании боя, осиротел здесь от войны…
Здесь едкий дым — прикрытье прытких, и бег в атаку нервным строем,
И глинозём — защитным слоем, окрас на теле боевой,
Здесь небо красной жгут ракетой, как — будто гасят сигарету,
За срыв короткой эстафеты на полосе передовой.
И только в водочной нирване, что я ищу на дне стакана,
Между атак бинтуем раны, портянкой, грязною с ноги,
Я падаю на снег спиною, и этой мерзкою зимою,
Смотрю в израненное небо, и вижу там глаза твои…
Косыми моченый дождями, ковыль себе вплетаю в пряди,
Сбриваю брови, страха ради, победу чуя над врагом.
И в городских трущобах ада, развалин, где-то посреди
Нужна была одна награда — любовь, я с ней не победим!
…Пройдут бои, и горный ветер домой наполнит паруса,
И нет милее мне на свете, чем сердцу милые глаза,
И хрупкий стан на полустанке, с надеждой ждущий эшелон,
В грязи пугающие танки, и слёзы градом на погон…
И запахи лесного бора, витают в небе грозовом,
И горы, и глаза-озёра, на теле вижу я твоём…
Все жизни не обыкновенны. Прожил я в этой — двадцать лет.
И в этой жизни, я военный, а ты, по-прежнему — мой свет…

«Улица-красавица», — думал Егор, глядя по сторонам.

Почему-то захотелось срифмовать именно так, хотя, на самом деле ничего красивого в этой улице не было. Изуродованные восьмиэтажные дома с обгоревшими, обрушенными, словно объеденными гигантскими грызунами крышами. Они были похожи и напоминали один из тех, в каком Егор жил с родителями. Иной раз даже, Егору казалось, будто идет он по своему родному микрорайону маленького Камышина… Но только с одним «но», в его городе не было войны; она не коснулась его, не разрушила инфраструктуру городского быта, не уничтожила красоту улиц, не стерло национальность многовековой истории и традиций, как в Грозном. Никогда прежде, до войны, Егор не был в этом городе, как не был в сотнях других. Впервые военная карьера, словно радушная касса железнодорожного вокзала, выдала ему пачку билетов в разные стороны необъятной Родины, разложив их перед Егором веером, мол, выбирай, родной, куда поедешь?! Напряженно топыря палец, пугаясь, сомневаясь какой выбрать, Егор выбрал, и вот, теперь он был здесь…

Егор смотрел в окна. Прежние дома этой улицы, наверняка, очень гармонично вписывались в это место, открытое и просторное. Этот микрорайон должно быть был светлым, зеленым, ведь он первое, что видел человек прилетевший самолетом «Аэрофлота» в Грозный. Катился бы такой гость в машине по широкой улице, с первых же секунд радуясь виденному, восхищаясь и умиленно ахая. Он бы ехал и восхищался людьми, живущими здесь, — их радушности и кавказской учтивости, улыбался им, приветливо