— Может, так далеко дело и не зашло бы, но евангелие они сожгли бы непременно.
Некоторое время Валлон ехал в молчании.
— Геро, если ты этим надеялся утешить меня, у тебя ничего не получилось.
— Я подумал, что вам будет интересно это узнать.
— Ты прочел только несколько отрывков. У Косьмы была возможность изучить книгу целиком. Он был ученым человеком. Он, должно быть, как и ты, понимал эти трудности, но, тем не менее, это не остудило его желания завладеть ею.
— Более всего прочего он жаждал истины. Возможно, у Фомы он нашел некие откровения, способные потрясти весь христианский мир до основания.
— Вроде тех тайных слов, которые, как говорит Фома, высекут огонь из камней?
— Возможно. Или это могло быть что-то другое, относящееся к смерти Иисуса и его воскрешению.
— В каком смысле?
— Я, пожалуй, не решусь говорить об этом вслух. Это богохульство.
— О гибели моей души можешь не волноваться. Давай выкладывай.
— Хорошо.
Геро собрался с мыслями.
— Из некоторых источников известно, что Фома проповедовал в Индии и многих людей в тех краях обратил в веру. Косьма встречал несколько общин и посетил гробницу Фомы недалеко от города Мадрас. Они называют себя «христианами апостола Фомы», но Косьма говорил мне, что они принадлежат к несторианской секте.
— Я мало что о них знаю, кроме того, что католическая церковь объявила их еретиками.
— И подвергла жестоким проклятиям. Несторий жил на четыре столетия позже Фомы и гак же, как и последний, сомневался в божественной природе Иисуса. Несмотря на это, он был архиепископом Константинопольским, он проповедовал, что у Христа было две различные ипостаси, божественная и человеческая, и что искупление грехов человечества заключается не в божественной сути Иисуса Христа, а в его человеческой жизни, полной искушений и страданий. Православная церковь расценила очеловечивание Христа возмутительным, и на Вселенском соборе, созванном императором, Нестория осудили и лишили сана. Однако его учение распространилось на востоке, в Персии и Индии. Думаю, местные христианские общины их с радостью приняли в свое лоно, потому что их доктрина была очень близка тому, что проповедовал апостол Фома.
Валлон обмозговал услышанное.
— Но это вряд ли потрясет христианский мир. В чем тут откровение?
— Думаю, мне не следует рассуждать дальше на эту тему.
— Ах, ну ради Бога!
— Что бы это могло такое быть, от чего Фома усомнился в божественности Христа?
— Меня об этом не спрашивай. Я знаю свой символ веры и «От-че наш», и на этом мои познания заканчиваются.
— В Библии есть намек. В Евангелии от Иоанна, там где воскресший Иисус явил себя всем апостолам, кроме Фомы, помните?
— Конечно! Фома неверующий. Он заявил, что отказывается верить в то, что Христос восстал из мертвых, пока не увидит его во плоти и не вложит персты в раны его. — Валлон бросил на Геро пристальный взгляд. — Он сомневался, но Иисус развеял его сомнения. Мы совсем не продвинулись.
Геро ничего на это не ответил. Франк посмотрел на небо, как будто ожидал увидеть там свидетеля их беседы. Он слегка склонился к Геро и понизил голос:
— Ты что же, хочешь сказать, что Фома не видел воскресшего Христа?
— Я говорю, что если он был свидетелем воскрешения, то у него не могло быть поводов сомневаться в его божественной природе.
Валлон заговорил еще тише:
— Ты имеешь в виду, что, по свидетельству Фомы, Иисус не воскресал из мертвых? Что он такой же смертный, как и любой другой человек?
— Это только предположения, не более того.
Франк выпрямился и осенил себя крестным знамением.
— Тайна за семью печатями. Увы, нам не суждено в нее проникнуть. Евангелие уже, наверное, превратилось в золу.
— Я так не думаю. Скорее всего, сельджуки упрячут его в библиотеку. Тысяча лет прошла с тех пор, как оно было написано. Кто знает, может, еще через тысячу лет оно выплывет опять.
Вдали показался дальний берег озера. Валлон услышал, как Геро вздохнул.
— Что тебя печалит на этот раз?
Геро, покачав головой, поморщился.
— Я любил Ричарда, боялся и ненавидел Дрого, к Вальтеру не испытывал ничего, кроме презрения. Но меня терзает мысль, что в Нортумбрии их ждут родители и не знают, что никто из их сыновей уже не вернется. Как бы мне ни была тягостна такая перспектива, я чувствую, что обязан написать им и положить конец их напрасным ожиданиям.
Валлону на это нечего было возразить.
— Вспоминаю предсказание Арона о том, что наше предприятие обречено на провал. Он был прав.
Франк нахмурился.
— Почти прав. Сейчас наше положение ничем не хуже, чем перед отправлением.
Геро очнулся от задумчивости.
— Оно намного лучше. У нас достаточно серебра, чтобы добраться до Константинополя. И у нас все еще есть письмо пресвитера Иоанна.
У Валлона заметно поднялось настроение.
— Ты правда веришь, что он вкушает со стола из золота и аметистов, почивает на сапфировом ложе и отправляется на войну в золотой башне, вознесенной на спину слона?
Геро захохотал.
— Полагаю, в его царственном великолепии есть доля правды.
— Царь-поп — шарлатан, пользующийся нашей тягой к чудесному. А в действительности наверняка живет в грязной крепости и ест кашу за не покрытым скатертью столом.
— Есть только один способ выяснить это.
Валлон взглянул на него искоса.
— Я думал, ты сыт по горло путешествиями. Тебе недостаточно пройденных безлюдных рек и пересеченных пустынь?
— Если хотя бы десятая часть того, о чем говорит пресвитер Иоанн, правда, это путешествие стоит совершить.
— Похоже, ты уже готов в него отправиться.
Юноша покачал головой.
— Возможно, когда-нибудь в будущем.
— Только меня не проси пойти с тобой. Эта экспедиция избавила меня от всякой жажды странствий, какая у меня только была.
Геро улыбнулся.
— В тот день, когда мы встретились, вы сказали мне, что путешествие — это всего лишь утомительный переход из одного места в другое.
— И я был прав, не так ли? Ты ведь не станешь отрицать, что прошедший год был самым тягостным, мучительным и бесплодным в твоей жизни.
— Но вместе с тем и наиболее поучительным, волнующим. Согласитесь, сэр, есть удовольствие в совершении путешествия, на которое еще никто не отваживался.
Франк неохотно кивнул.
— Да, есть. Нам обоим теперь хватит историй, которые мы будем рассказывать до глубокой
