как страшна крохотность деревенек с их убогой суетой.
Скребенский брел как пришибленный, не понимая ни где он, ни чем он с ней занят Вся ее страсть, как казалось, была направлена на то, чтобы забраться повыше, а необходимость спуститься ее угнетала. Лишь наверху, в холмах, она была свободна и воодушевлена.
Находясь в доме, она теперь его не любила. Она говорила, что ненавидит дома и особенно постели. В том, что он ложился к ней в постель, ей виделось что-то отвратительное.
Ночи она часто проводила на холмах, он — вместе с ней. Лето было в разгаре, и закаты были поздними, долгими. Лишь в половине одиннадцатого на землю опускалась наконец темно-синяя пелена, и они брали пледы и карабкались по крутой тропинке к вершине холма, он и она.
Наверху сияли огромные звезды, и видно было, как земля внизу уходит во тьму. Она резвилась на звездном просторе. Вдали они различали крохотные желтые огоньки, но огоньки были очень далеко — в море или где-то на берегу. А она резвилась на звездном просторе.
Она сбрасывала одежду, веля и ему снять с себя все, и они бежали по безлунной гладкой земле, убегая далеко, на целую милю от того места, где оставили одежду, и их тела обдувал теплый мягкий ветерок, а они были голыми, совершенно голыми, голыми, как Холмы. Ее растрепанные волосы развевались, рассыпались по плечам, она бежала быстро, а когда устремлялась в дальний путь к водоему, надевала сандалии.
В круглом водоеме ничто не тревожило покоя звезд. Она осторожно ступала в воду, черпая звезды горстями.
А потом вдруг пускалась обратно, бежала со всех ног. Он был рядом, держался возле нее, но держался лишь терпением Он был экраном, отражающим ее страхи. Он был ей нужен. Она овладевала им, сжимала, крепко стискивала, но открытые глаза ее были обращены к звездам, и лишь звезды проникали в непостижимую глубь ее лона, постигая ее наконец. Звезды, но не он.
Приходил рассвет. Они стояли вместе на вершине, на каком-то валу, сооруженном людьми каменного века, глядя, как брезжит рассвет Свет приходил в этот мир. Но мир был темен. Она наблюдала просвет на небе, такой бледный на фоне черноты. Потом чернота синела. С моря, расстилавшегося за их спинами, набегал легкий ветерок Казалось, он устремляется к бледному просвету на небе. А он и она, во тьме и на страже тьмы, стояли, наблюдая рассвет.
Свет становился ярче, набирал силу, прорываясь вверх, сквозь темно-синий прозрачный сапфир ночного неба. Свет становился ярче, белее, и вот уже небосклон загорался розовым румянцем Розовый румянец зари, а потом желтизна, бледная, новорожденная, с дрожью вступала и тут же утверждалась над источником света на горизонте.
Розовое зарево дрожало, горело, превращалось в пламя, в непостоянство алого цвета, в то время как желтизна все шире раскидывала свои язычки над крепнущим светом, мощные волны желтого света теперь катились по небу, кидая в темноту свою белую пену, а тьма все синела, синела, бледнея, и вскоре сама превращалась в сияние, заступавшее место былой тьмы.
Появилось солнце. А с ним — дрожь пугающе мощного расплавленного света. Сам источник раскаленного пламени взметнулся вверх и показался над землей. Смотреть на него, такое могучее, было невозможно.
А земля, раскинувшаяся внизу, была такая тихая, умиротворенная. Лишь изредка кукарекал петух. Иными словами, все пространство — от желтых холмов вдали до сосен у подножья — казалось свежевымытым для нового своего бытия, выкупанным в золотистых водах творения.
И эта невыразимая тишина, это заповеданное совершенство, залитая золотым светом четкая непреложность всколыхнули душу Урсулы, и та заплакала. Внезапно он бросил на нее взгляд. По ее щекам струились слезы, губы странно шевелились.
— В чем дело? — спросил он.
Секунду она не могла справиться с голосом.
— Это так прекрасно, — сказала она, глядя на сияющую красоту земли. Это и было прекрасно, совершенно, не запятнано грязью.
Он так же понимал, какой явится Англия всего через несколько часов — полной слепой и мерзкой деятельности, деятельности пустой, ради ничтожных целей, дымящейся грязными домами, водящей скорые поезда, копошащейся в земных недрах, а ради чего? И его охватил ужас.
Он глядел на Урсулу. Лицо ее было мокрым от слез и сияло, преображенное рассветным сиянием. Не его руке было вытирать эти жгучие светлые слезы. Он стоял в стороне, одолеваемый сознанием своей ненужности.
Мало-помалу в душе его поднималась волна тоски — глубокой и беспомощной. Но он не сдавался, пытаясь ее отогнать, борясь за собственную жизнь. Он стал очень тихим, безразличным ко всему и ждал, как казалось, ее приговора.
Они вернулись в Ноттингем, потому что ей пора было ехать на экзамены. Ехать надо было в Лондон. Но останавливаться в его номере в отеле она не хотела. Она выбрала тихий маленький пансион неподалеку от Британского музея.
Эти тихие фешенебельные лондонские кварталы производили на нее сильнейшее впечатление. В них была законченность. Тишина их пленила ее сознание. Кто же освободит ее?
Вечером, после того как она сдала практическую часть экзаменов, он ужинал с ней в одном из приречных отелей возле Ричмонда. Вечер был прекрасным, золотистым, с желтоватой водой, полосатыми красно-белыми навесами лодочных причалов и голубоватыми тенями под деревьями.
— Когда же мы поженимся? — спросил он ее так просто и спокойно, словно дело было лишь в том, какая дата им будет удобнее.
Она следила за мельтешеньем прогулочных катеров на реке. Он не глядел на ее золотистую озадаченную museau. В горле его стоял комок.
— Не знаю, — ответила она. И горло его обожгло горем.
— Почему же ты не знаешь, разве ты не хочешь выйти замуж? — спросил он ее.
Она медленно повернула к нему голову, лицо у нее было по-мальчишески недоуменное, застылое, потому что она пыталась думать, глядя прямо на него. Но его она не видела — слишком была занята. Она еще не вполне знала, что скажет.
— Думаю, что не хочу, — сказала она, и простодушный, недоуменный, встревоженный взгляд на секунду встретился с его взглядом, а потом озабоченно скользнул от него прочь.
— Вообще не хочешь или пока не хочешь? — спросил он. Комок в горле стал теперь тверже, и лицо Скребенского вытянулось, словно его душат.
— Вообще, — отвечала она каким-то дальним углом сознания, на этот раз помимо воли.
Вытянутое лицо удавленника секунду глядело на нее, не понимая, затем она услышала какой-то странный горловой звук. Она вздрогнула, опомнилась и с ужасом увидела его. Голова его странно дергалась вверх-вниз, подбородок ходил ходуном, и опять этот странный гортанный, похожий на иканье звук, лицо его сморщилось, и он заплакал, затаенно, скривившись, но так, словно прорвалось, сломалось что-то, что его сдерживало.
— Тони! Не надо! — вскричала она, встрепенувшись.
Его вид рвал в клочки ее нервы. Он неловко пытался встать, выпутаться из кресла, но он плакал теперь безудержно, беззвучно, и скривившееся лицо было, как маска, искажено, и слезы бежали по непонятно почему вдруг образовавшимся на его щеках глубоким морщинам. Не видя ничего и все еще сохраняя на лице застылость маски, он нащупал свою шляпу и неверными шагами стал спускаться с террасы. Было восемь часов, но свет еще не померк. Другие посетители во все глаза глядели на них. В волнении и раздражении она задержалась, чтобы заплатить официанту полсоверена, потом взяла свой желтый шелковый плащ и последовала за Скребенским.
Она увидела, как он идет по набережной — слепыми, нервными шагами. По особой напряженности и нервности его походки она понимала, что он все еще плачет. Она торопливо, бегом бросилась за ним, тронула за локоть.
— Тони! — воскликнула она. — Почему ты так? Зачем? Не надо! Не стоит!
Он слушал. Его мужское достоинство было жестоко и холодно подавлено, искажено. Но и это не помогало. Лицо его не слушалось И лицо, и грудь сотрясались от бурных невольных рыданий. К его
