— Когда? — воспряла духом Даша.
— Не знаешь, что здесь сегодня такое будет? — указал рыжий на купальские костры, окружавшие украшенное лентами сухое дерево и чучело в черной рясе.
— Купала. Праздник. Это я придумала! — не преминула похвастаться Землепотрясная.
— А я думал, ты моложе минимум лет на пятьсот! — поддел ее он. — А это еще че? — кивнул кавалер на Краду с куклой.
— Чучело Инквизиции! Наш ответ Чемберлену! Раньше на Купалу ведьму Марену сжигали, а мы инквизитора. За то, что сжигал ведьм!
— Креативно, — поощрительно хмыкнул он. — Только они сжигали не Марину, а смерть.
— Марену.
— Один черт. Но пока горит Марина, смерти нету.
— Че?
— Может, у костра и встретимся? Когда начало?
— В десять. Только я ведь здесь больше не работаю…
— Ничего, я тебе билет куплю! — весело пообещал он. — А ты змею мою носишь?
— Конечно! — ткнула она пальцем в проволочную растительность на своей шее. — Я вообще ее никогда снимать не буду! — экспансивно поклялась Даша Чуб.
— Точно?
— Да.
— Значит, увидимся на шабаше?
— О'кей. У входа. В полдвенадцатого. Раньше тут ничего интересного не начнется!
Рыжий кавалер кивнул и, послав Чуб многообещающий воздушный поцелуй, зашагал прочь.
«Мама родная…
Он шел слишком быстро, он был уже у ворот в клуб.
…нас же пригласили сегодня на шабаш!!!»
— Подожди! — заорала она. — Я не могу! Ян!
Она рванула за ним и, покачнувшись, свалилась с двухколесной «солнечной колесницы». Упала на четвереньки на песок. Вскочила и побежала снова. Но когда Чуб домчалась до двух поддерживающих железную калитку резных столбов, на дороге уже не было никого.
В дверях магазина «Сафо» Екатерину Дображанскую догнала встревоженная продавщица с Катиным костюмом в руках:
— Женщина, вы забыли в примерочной.
Женщина обернулась. На ней было белое платье — простое и казавшееся вызывающим в сочетании с иссиня-черными, озверевшими волосами, выпущенными на волю из тугого узла.
— Я не забыла — я оставила. Он мне больше не нужен.
У женщины были летящие к вискам брови, а в темных, без дна, глазах таилась такая сила, что, соприкоснувшись с ней взглядом, продавщица вдруг головокружительно поверила: «В этой жизни возможно все!», даже не пытаясь осознать, что «все», ибо «все» было именно «всем» и включало в себя столь бесконечно много, что это можно было перечислять до скончания лет.
Она просто замерла, глядя на удаляющуюся гордую спину, и подумала: «Какая женщина! Какая женщина…» — вовсе без зависти, поскольку, во-первых, бывает на свете красота, завидовать которой просто нереально, остается изумленно качать головой: бывает же такое! А во-вторых, потому, что драгоценный по цене костюм, купленный в их же магазине всего две недели назад, был в аккурат продавщициного размера и ничто не мешало ей поставить в конце «я оставила» не точку, а многозначительное многоточие, подразумевающее: «вам».
«Какая женщина! — подумала та в третий раз. — Она как… Как…» — Она так и не смогла придумать, как что.
Водитель Гена стоял у машины, взволнованно докуривая сморщенный бычок. Бычок упал. Гена нервно и недоверчиво вытянул шею, пытаясь поверить в реальность происходящего.
— Что, не похожа? — усмехнулась Катя, зная: тот жестоко отучен заговаривать первым.
— Не-е, — ошалело протянул он.
Она была не похожа еще с утра, и стала совсем не похожа, когда вышла из дома № 1, с тяжелым пакетом в руках, бутылкой кока-колы под мышкой и безмятежным, жмурящимся счастьем на лице — такие лица бывают у людей, сидящих в шезлонге на пляже, где-то далеко-далеко от своей настоящей жизни, и безмятежно щурящихся на искрящийся солнцем океан.
— У меня тут велосипеды, — напомнил он ей, заранее горбясь в предчувствии очередного втыка.
— Велосипеды? — легко отреагировала Екатерина Михайловна. — Они мне больше не нужны. Оставь в подъезде… Не нужно, — пресекла она попытку принять из ее рук увесистый пакет. — Я сама.
Его монолитная хозяйка распалась на не стыкующиеся между собой фрагменты: привычные губы, отдающие совсем не привычные указания, привычный костюм, изгибающийся в непривычно мягких движениях, привычные, непривычно нежные черты. И вновь сложилась воедино в совершенно новую и совершенно не Екатерину Михайловну — выкованную из черного металла и начиненную гремучей смесью женщину, вокруг которой словно пролегало заминированное поле.
К той, прошлой, мог подойти без страха только сапер. Казалось, она принимает за оскорбление уже сам факт, что кто-то посмел заметить, как она красива.
К этой…
— Вы ужасно красивая! — сказал он странно робко и покаянно, вдруг застыдившись своих прошлых, нелицеприятных чувств к ней. — Очень!
Конечно, он всегда знал: она красива, но это знание было скорее теоретическим, и вдруг перестало быть знанием и стало чувством, накрывшим его с головой. Потому что она перестала быть смертельно красивой сталью, занесенной над его головой, а стала…
Он не знал, как сказать.
Знал только, что испытывал то же самое, когда, три года назад, отправился с семьей в Америку к матери жены и увидел воочию Ниагарский водопад. Огромный. Притягивающе пугающий. Ужасно прекрасный. Водопад, который мог бы поглотить тебя, как щепку, и все равно остаться самым прекрасным водопадом, который нельзя возненавидеть. Ибо, глядя на него, ты априори признаешь за ним право на твое убийство…
— Красивая? Неужели? — Хозяйка игриво улыбнулась и, не дождавшись, пока он откроет ей дверь, сама забралась в машину.
Гена смятенно посмотрел на злой, еще не зарубцевавшийся до конца шрам на ее обнаженной руке — он никогда не видел его раньше, но подумал сейчас, что лишь этот шрам и остался от ненавистной и ненавидящей Екатерины Дображанской, словно вся ее суть вдруг спряталась в нем, стала им — кривой и красноватой щелью прошлой боли.
— На Крещатик, в «Шато де Флер». Потом поставишь машину у клуба и можешь ехать домой. Ты мне больше не нужен.
— Совсем? — испуганно спросил ее он.
— Сегодня, — рассмеялась она. — Отдыхай.
И удивилась, неожиданно осознав, что он не раздражает ее, как обычно, а веселит своим неверящим, ослепшим взглядом.
Она не пошла внутрь кафе. Села в плетеном кресле на улице и заказала себе апельсиновый фреш и пачку сигарет, хотя бросила курить несколько лет назад. Без причин — чтобы очередной раз доказать: у нее нет привычек, есть лишь решения. Но сейчас эти былые попытки довести себе собственную крутизну показались ей смешными.
Измученная самосовершенствованием, прошлая Катя канула в Лету. Катя лениво оперлась локтем на стол и, слегка наклонив голову, «поставила» на ладонь пересеченный двумя длинными балконами дом № 15 на противоположной стороне Крещатика.
«Именем Отца моего…» — начала она про себя. И от ощущения, что достаточно произнести еще двадцать три слова, и этот нарядный восьмиэтажный дом с пятью кокетливыми кокошниками мансард и
