— Он ее не замечает, — выждав десять минут, сказал Красавицкий. — Он что, слепой?
«Мама, — поняла Маша, — слепой! Он без пенсне. И близорукий. Он ничего не видит. Только то, что у него прямо под носом».
Пенсне в черепаховой оправе покачивалось на черном шнурке, сливавшемся с парадной чернотой его фрака.
«Как, интересно, он собирался увидеть „какой-нибудь знак“? Ждал, что Господь подсунет ему его прямо под нос?»
«Мне доставит огромное удовольствие смотреть, как, по свойственной вам слепоте, вы безуспешно стараетесь сыскать то, что лежит прямо под носом».
На миг весь их слепой людской род вызвал у Маши чувство протеста.
Однако возможность смотреть, как, по свойственной ему слепоте, Митя не может отыскать то, от чего зависит жизнь пятидесяти миллионов людей, вряд ли могла доставить ей удовольствие. Стремительно перерыв память, наполненную, как кошелка, сведениями о близоруком убийце, студентка отыскала подходящий для употребления факт и поискала глазами сидящую поодаль Дашу:
«Лучше бы это сделала она».
Но их «Мата Хари», прячущаяся от недавнего «гостя» под пегой дымкой вуали, была фигурой засвеченной. «Рать», способная превратить Машу в подобие Даши, — была запретным плодом. А Мир, способный на все, — был неподходящего пола.
«Калоша. Вера Познякова. У нее на квартире… много молодежи. Прочитать заговор „Мига“. Не больше трех раз».
Эх…
— Я пошла, — со страхом сказала Киевица напарнику, — постараюсь повторить твой ход. У меня не получится. Но лучше так, чем совсем… — И, отодвинув «вмиг» ставший ненужным костыль, направилась к объекту. — Дмитрий Георгиевич!..
Митя поднес пенсне к темно-карим глазам.
— Вы меня не приметили?
Лицо без трех часов убийцы, повисшее над белоснежной манишкой и острым воротничком, было осунувшимся, утомленным.
Но очень спокойным.
— Мы встречались с вами у Веры Позняковой. — (Внутри все жужжало от неуверенности. Правая нога поражалась, что может ходить.) — Она, если не ошибаюсь, вышла замуж за вашего брата Владимира. Как она?
— Прекрасно, прекрасно, — ответствовал Митя, пристраивая пенсне на переносицу. — Ожидают прибавления семейства. Живут в Петербурге.
— А я вас вспоминала. Помните, как вы «калошей» меня называли?
На рассеянно-вежливом лице Мити появилась слабая брешь.
Слава богу, он вспомнил!
Не Машу, конечно. «Калошу» (Маша читала, Митя часто дразнил барышень так).
И закивал с облегчением.
— Я сижу там. — Ковалева намеренно показала прямо на Катю. — Видите?
— Ви-иж-у, — выговорил он в растяжку.
Увидел!
Не Машин столик, конечно, находившийся в другом конце зала.
«Незнакомку» А. Блока. С темными глазами на бледном лице, в шляпе с траурными перьями, с кольцами на узкой руке. Увидел и изумился ее красоте, ее нетронутой чашке чая. И ее одиночеству.
Маша поняла это по тому, как расширились его увеличенные стеклами глаза, приоткрылись губы. А во взоре образовалась тоска о невозможности счастья, из которой и сплел свое произведенье поэт.
Маша обернулась, как бы проследив за направлением его взгляда, и ойкнула:
— Надо же. Катенька…
— Катенька? — отозвался Богров.
— Я и не знала, что она в Киеве.
— Она ваша знакомая?
— Хотите, я вас представлю? — живо отреагировала Ковалева.
— Право, неудобно.
— Удобно, удобно! Катенька моя кузина. Сестра двоюродная. Вы извините, я Митю ненадолго похищу, — расшаркалась расхрабрившаяся Маша перед приютившей Богрова компанией.
Похищаемый поддался без сопротивления. Но сделав пару шагов, затормозил.
— Прошу прощенья. Возможно, у вашей кузины какое-то горе?
Но Ковалева, почти дотащившая Митю до «знака», сочла благоразумным не отвечать.
— Катенька! — воскликнула она. — Какими судьбами?
Катерина Михайловна подняла наполненные чернотою глаза:
— Машеточка… милая.
— Что ты делаешь в Киеве? — как могла беззаботно прочирикала «кузина Машеточка». — Отчего к нам не зашла?
— Я только с поезда. У меня дела здесь, — сказала Катя загробным голосом.
— Позволь представить. Митя. Дмитрий Георгиевич. Мой давнишний приятель. Мы знакомы уже… сколько лет? — нагло вопросила она у Богрова.
— Я и не помню, — сказал тот, глядя на красивую Катю с видом человека, летящего в пропасть.
«Незнакомка» А. Блока протянула руку для поцелуя.
— Очень приятно. Екатерина Михайловна, добра не помнящая, неизвестно зачем на этом свете живущая.
«Чехов. „Чайка“», — подумала студентка.
— Такая женщина, как вы, уж точно должна это знать, — ответил несущийся в бездну.
Совершенство Катиных черт порождало дивное ощущенье абсолютной наполненности этого мига.
Ибо тому, кто глядел в этот миг на нее, казалось: он — как узревший «Мону Лизу» Да Винчи, пирамиды Гизы, грохочущую Ниагару, — уже исполняет сейчас некую важную жизненную миссию.
И Мите казалось так в эту секунду.
«Красота спасет мир. Достоевский, — подумала Маша. — А вдруг Достоевский знал…»
— Вот как? А я вот не знаю! — перекинулась Катя на Настасью Филипповну. — Может, вы мне расскажете?
— Я с превеликим удовольствием, — начал Богров запинаясь. — Но у меня мало времени.
— Вы так спешите? — подняла бровь «Настасья». — Куда же?
— В Купеческий сад.
— Представьте, я тоже, — дернула ртом femme fatale[34]. — Ведь там нынче царь. Я ради него и приехала.
— Вы тоже идете туда? — побледнел Митя. — Какое совпаденье, однако.
— Быть может, вы не откажетесь меня сопровождать? — деспотично приказала красавица — деспотизм героини Достоевского давался Дображанской не хуже, чем таинственность героини Блока.
Богров молчал.
Его зрачки метались, метались и мысли.
«Он идет в Купеческий сад, чтобы убить Столыпина, — расшифровала метания Маша. — Но при Кате ведь его не убьешь. А убьешь, подставишь красивую Катю. Он не может взять ее с собой. И отказаться от нее — не может. Сказать ей сейчас „нет“ — оборвать знакомство…»
— Впрочем, о чем я? Я не имею права просить вас об этом. Я должна быть одна. — Катерина наделила последнее слово трагической решимостью. — Но у нас еще есть время, не так ли? — взглянула она на дамские часики, висевшие у нее на груди в виде броши-медальки. — Вы выпьете со мной чаю?
