Войти во Владимирский. Знаешь ли ты, мой читатель, что значит не мочь войти во Владимирский?
Маша знала.
Рассветным утром 2 сентября 1911 года она стояла перед входом в Самый прекрасный в мире собор. А перед глазами ее стояла Даша.
Даша с неопровержимой печатью изгоя на лбу. Маша помнила, как взвизгнула и завыла от боли, прикрывая обожженное лицо, как вертелась волчком та, сунувшаяся в Лавру, позабыв третье правило ведьм:
«Ведьма не может войти в церковь», — вот что было выписано на Дашином опаленном челе.
Поднявшись по ступеням Владимирского, Ковалева остановилась на предпоследней.
«Если я смогу войти, я больше не ведьма».
Это означало большее:
«…я — хорошая. Все, что я сделала, — хорошо…»
Это означало помилование.
«Если только я смогу войти…»
Совершив головокружительно страшный рывок, она прошла сквозь чугунные ворота, закрыв глаза, внутренне сжавшись в ком.
Владимирский, юный, еще пахнущий краской, такой непривычно яркий — показался ей невероятным красавцем!
Его люстры были золотыми. В его окна врывался свет. Маша сделала пять драгоценных шагов и, оглянувшись, встретилась бесконечно влюбленным взглядом с суровоглазым архангелом-воином, небесным покровителем Киева — Архистратигом Михаилом.
В его левой руке были Весы.
Их чаши отображали Равновесие!
И больше не Киевица испустила долгожданный, длинный, исполненный облегчения вздох, с наслаждением сбрасывая со своих плеч пятьдесят миллионов невинно убиенных, десятидневный пожар, расстрел царской семьи, Катино «племя и род», папу, Богрова, Столыпина и Михаила Муравьева, который наверняка сопьется в своем Париже, так и не дождавшись революционного повода вернуться домой.
— Ну, на каком мы свете?
Даша ждала за церковной оградой, не рискнув повторить свой первый эксперимент.
— На прекрасном! На самом прекрасном!
Больше-не-Киевица обняла руками золотой сентябрьский денек:
— Добро пожаловать в «Золотой век»!
На Бибиковском бульваре появился мальчишка с пачкой свежих газет.
«Государь Николай II и две великих княжны присутствовали на парадном спектакле „Царь Салтан“. По случаю приезда августейшей семьи Инфернальной Изиде запрещено показывать ноги…» — принялся без энтузиазма горланить он.
И лишь когда газетчик прокричал этот текст пять раз подряд, Чуб удивленно качнула головой:
— Не могу поверить. Революция отменяется…
И увидев, словно впервые, ранних, бледных владимирских прихожан, бородатых, широкоплечих извозчиков, «карандашей»-гимназистов, торопившихся во 2-ю гимназию, зафиналила:
— Черт, знал бы кто-то из них, что это сделали мы!
— …я Катю вчера удостоилась чести узреть. Она мимо в машине своей проезжала. Ты заметила, что у нее даже румянец на щеках появился?
— Может, она действительно влюблена в Митю, — сказала Маша.
— Влюблена, — согласилась Даша. — Только не в Митю, а в Сашу и Петю!
— В какого Петю?
— Во всех сразу! Хочет, чтобы все они ее были. Все «петрушки», «сашеньки» и «катеньки». Так что здоровая доля лесбийства в ее любви тоже присутствует.
— А-а… ты про деньги, — раскусила Ковалева. — По-моему, мы должны сказать ей спасибо за то, что она о них думает. Благодаря ей нам о них думать не нужно.
Стараниями Екатерины Дображанской, еще до Отмены…
(так экс-Киевицы именовали промеж собой их собственное начало времен)
…капитал Маши и Даши, в купальском золоте и денежных знаках, был благополучно приумножен втрое. Обе имели на своем счету пяток миллионов и могли забыть о деньгах.
Во сколько умножила свои пятьдесят миллионов ни на миг не забывающая о деньгах Катерина, оставалось только гадать. Достаточно сказать, что пока Даша устраивала карьеру, а Маша строила планы по спасению «отечества-Руси», Дображанская ходила по Прошлому, как по квартире, точнее, как по личному офису. И, ежедневно командируя себя в разные года, таки успела выкупить в 1895 поместье профессора Меринга, продать в 1896 его землю под застройку четырех новых улиц. Прикупить три кирпичных завода еще до того, как в 1895 (благодаря застройке все тех же улиц) цены на кирпич подскочили вдвое. И поживиться в 1904 акциями киевских городских железных дорог, став хозяйкой того самого первого в России трамвая, который переехал в 1894 ее родную прапрабабушку.
Но вершиной изящества ее финансовых па стало знакомство с одесским механиком Тимченко, продемонстрировавшим «ожившие фотографии» на IX съезде российских природоведов и лекарей в январе 1894 (за два года до эпохального показа братьев Люмьер!) и, благодаря предприимчивой Кате, всемирно признанным ныне изобретателем синематографа.
(Скромная Катя ограничилась доходами от изобретения, пожинаемыми по всему миру.)
— Спасибо? — с готовностью захлебнулась злостью звезда кабаре. — Это я должна сказать ей спасибо? А по-моему, это она должна была сказать мне, что взяла наш золотой запас.
— Она говорила, что хочет взять. Я сама это слышала.
— А ты слышала, чтобы я сказала ей «ОК»? А если бы ее предприятье каюкнулось?
— Даша, — примиряюще завздыхала подруга, — ты прекрасно знаешь: все, во что Катя вкладывает деньги, не может каюкнуться. В том-то и соль, что мы заранее знаем, что прогорит, а что нет, на пятьдесят лет вперед. Ты просто к ней придираешься.
— Нет, я не придираюсь, — непримиримо возразила Землепотрясная. — Я убить ее хочу! Тем более мы больше не Киевицы, и убить нас плевое дело. Вот на меня вчера доска за кулисами рухнула. Если б Лелик там очередной раз с огурцом не стоял, убило бы на хрен. Он меня влево лягнул. А Катю я б сама этой доскою прибила. Она мальчика моего увела!
— Но Митя ж не знал, что он — твой мальчик.
— Зато Катя об этом знала!
В принесенной Машей 11 сентября целомудренной информации: «Катя помогает Мите завершить сделку с продажей водомеров Госдуме и хочет привлечь его к бизнесу», — Даша Чуб с ходу углядела отнюдь не невинный подтекст:
«Так они уже переспали! Я так и знала, так и знала, что так будет! А ты мне еще рот затыкала. Катя — божья избранница, ей суждено всех спасти. Сука она, а не божья избранница. Бездушная, меркантильная сука. Ненавижу ее!»
С тех самых пор между потомственной аристократкой и Инфернальной Изидой пробежала черная- пречерная кошка.
А время с тех пор больше не стояло, а шло своим чередом, череда дней сложилась в месяц, и этот недолгий, казалось бы, срок разметал экс-Киевиц по мирам и квартирам.
Катя квартировала в самом престижном — третьем — этаже на самой престижной в Киеве Николаевской улице. Даша сняла соответствующий ее звездному статусу флигель неподалеку от кабаре «Лиловая мышь».
А Маша и Мир остались на конспиративной квартире Кылыны, за что Ковалева благодарила Катю отдельно.
