Шагнул Ефим. Сын юркнул под рукою, влетело шестилетнему Кузьме. Шел через двор, захваченный тоскою. Сороки дружно цокали — к зиме. Всё тут его — от дома до амбара, от крыши до соломинки — его. Из нищеты, из низа лез недаром, — в наследство не давалось ничего. Прошел базы и стал над волжской кручей, любил он волн блескучую игру. Широкоплечий, хитрый и могучий, — так он стоял без шапки на ветру. Тугие брови сдвинуло тревогой, огонь плясал в косых его глазах, наверно, где-то в тьме годов далекой сроднился с ним татарин иль казах. Глядел, как Волга бурей забелела, опять подумал: «Волга подвела! Арбузы на плетях — пропало дело, — передохнул, сжал пальцы добела. Развелись, хапуги, сеют, продают. Вон по всей округе хамы гнезда вьют! Вот и цену сбили, каждый вроде туз! По двое плодились на один арбуз. Не прощу обиды, постоять могу. Подождите, гниды, всех согну в дугу! К Петербургу двину, у других скуплю, сдам наполовину, но не уступлю. Погоню на бахчу голь и татарву и своих в придачу в поте надорву! Выйду крупным риском, наверх поплыву — к Рыбинску, к Симбирску а не то в Москву. Всех скручу! Пойдете в чем жива душа…» Белеют волны брызгами на взлете. Стоял Денисов, тяжело дыша. Рвал ветер космы, с головы сгребая, бросал песок в пучину кутерьмы, и, сам в пучине Волги погибая, назад, к базарам, зачесывал дымы, как будто он тянул село Быково за волосы на гибель за собой. На берегу столпились бестолково дома, домишки — плотною гурьбой, но их держала степь: попробуй сдерни, уже им не страшны теперь ветра. На много верст, осев, пуская корни, шли в глубь степей Быковы. Хутора.
