Прислушались.
— Да нет там никого, — сказал Стасик.
— Ну да, нет, — обиженно прошипел Шарафутдинов. — У меня слух, как у филина.
…На цыпочках подошли к ореховому кусту. За кустом, прислоненный к осиновому стволику, стоял треугольный осколок большого зеркала. Рядом с зеркалом — обложка «Советского экрана». На ней — улыбающаяся Людмила Шагалова с изящной копной ловко зачесанных светлых волос. А перед этим алтарем красоты на корточках сидела Митрофанова. Распустив жидкую косенку, она старательно начесывала гребнем волосы, стараясь максимально приблизиться к недосягаемому идеалу. Она была так сосредоточенна, так напряженно были сдвинуты ее белесые бровки, и с такой надеждой переводила она взгляд с вожделенного шедевра на зеркало и с зеркала на вожделенный шедевр, что, как тетерев на току, ничего вокруг не замечала.
Ребята переглянулись. Вдруг Стасик как гаркнет:
— Брысь!
Митрофанова аж села от испуга и зажмурилась.
— Ты, Митрофанова, пионерка, — дынинским голосом и с дынинской интонацией сказал Стасик, — а Вавилон на голове устраиваешь.
Митрофанова опомнилась, заревела и убежала, оставив на траве изображение своего кумира и треугольный осколок зеркала.
Ребята хохотали. Один Марат, потупившись, стоял на краю овражка и мрачно смотрел вниз.
Дно оврага было покрыто папоротником и крапивой. Крапива была здоровенная, в рост, с толстыми колючими стеблями. Она стояла плотно, стебель к стеблю, и злодейски шевелила иглистыми листьями.
— Ну, Марат, давай. Зажмурься и сигай, — подарил Венька товарища невеселым экспромтом.
— А может, через майку прожгет? — вяло сказал Марат.
— Снимай, снимай, — ликовал Стасик.
— Решили голыми, значит голыми!
Марат стянул майку, но решимости это ему не прибавило.
— И трусы! — не глядя на Марата, потребовал Венька.
— Иди ты знаешь куда! — разозлился Марат.
— А ты что думаешь, — сказал Димка, — это как загар — до сих пор эпидемия, а зад белый?
— Ладно, не ори! — Марат медленно стянул трусы, они легли вокруг щиколоток, как кандалы.
— Тебе считать или сам прыгнешь?
— Сам, — сказал Марат и робковато заглянул в овражек.
Дул ветер, и здоровые, как лопухи, крапивные листья угрожающе шевелились и показывали бледную, противную изнанку.
Ждали долго, но Марат стоял как изваяние. Когда пауза стала невыносимой, Марат вдруг заорал:
— Ну, что вы, столкнуть, что ли, не можете?
Принялись толкать, но Марат уперся, сдвинуть его было невозможно. Брови его были нахмурены, он был напряжен, он был несчастен.
— Чего упираешься?
— Это не я, — сказал Марат.
— Это не он, — захохотал Стасик, — это его инстинкт самосохранения держит.
— Давай я тебя с ходу пихну, — предложил Димка и, разбежавшись, вперся ладошками в крестец Марата.
Марат крякнул, дрогнул, переступил левой ногой, трусы остались болтаться на правой, но удержался на краю обрыва.
— Сейчас мы вдвоем оттуда разбежимся, и порядок, — обнадежил его Димка. — Пошли!
Разбежались оттуда. Марат напрягся и врос в землю, как вратарь, когда бьют одиннадцатиметровый. И если бы не Стасик, «порядок» вряд ли был бы водворен. Но Стасик незаметно присел на корточки и, когда ребята подбежали и с гиком толкнули Марата в спину, дернул за Маратовы трусики. Правая нога оторвалась от земли, и Марат кубарем полетел в крапиву.
Он взвыл, как вепрь, и выскочил из крапивного куста, словно из проруби.
— Во дерет! — завопил он, счастливо улыбаясь, несмотря на слезы, которые текли из глаз.
Ребята сгрудились за его спиной.
— Ну как? — спросил Марат.
— Ерунда, — разочарованно сказал Стасик. — Одни царапины.
— Ничего не ерунда, — возразил Димка. — Это ж как в проявителе, не сразу проступает.
— Может, при красном свете стрекаться надо? — сострил Стасик.
— Сейчас как дам в лоб! — остервенился Марат. — Знаете, как дерет!
— Есть! — закричал Шарафутдинов. — Проявляется!
Все нагнулись и осмотрели Маратов зад.
— Порядок! — удовлетворенно сказал Димка. — Законная сыпь. Раздевайся, братва!
…В крапиву входили каждый в соответствии со своим характером. Димка — как в горячую ванну, «привыкая»: сперва ногой пощупал, потом на колени встал, потом сел, а потом, скрипя зубами, и лег. Шарафутдинов, сосчитав до трех, сжал кулаки, прыгнул, обжег пятки и тут же вскочил. Венька кинулся в упоении, даже с каким-то неистовым наслаждением: стеная от боли, он катался по крапиве.
После двух или трех неудачных попыток войти в крапиву Шарафутдинов, обмотав трусами руку, сорвал пучок крапивы, подошел к стоящему в стороне Стасику и сказал:
— Знаешь, у меня что-то героизма не хватает. Вали, похлестай меня. Только чтоб не бить. Чтоб стрекать. А сам-то ты чего не лезешь?
— Давай, давай! Не разговаривай! — строго сказал Стасик и принялся хлестать Шарафутдинова.
— Проступает? — спросил Шарафутдинов, безуспешно пытаясь увидать свою спину. Слезы текли из его глаз, но он крепился.
— Дело мастера боится! — радостно ответил Стасик.
— Погоди, — взмолился Шарафутдинов. — Я сейчас в зеркало взгляну. — И бросился к осинке.
Ни зеркала, ни обложки «Советского экрана» на траве не было.
— Братва, — хриплым голосом сказал Шарафутдинов. — Нам конец! Митрофанушка-то возвращалась. Значит, она все видела.
Все испуганно взглянули на него, подошли к осинке и принялись ногами разгребать траву. Зеркала не было.
…А за кустиками мелькнули знакомые тоненькие ножки в сандаликах.
На линейке Дынин размечал места участников завтрашнего карнавала. Гусь ходил за ним с ведерком краски и кистью.
— Здесь будут родители и гости, — указал Дынин, и Гусь отчертил на земле линию.
— А пусть они на земле сидят, — предложила Валя. — Там тень и удобнее.
— Подумаем, — сказал Дынин. — Здесь зона аттракционов, — продолжал он.
— Бег в мешках? — спросила длинноногая вожатая.
— Мхм, — подтвердил Дынин. — От той плевательницы до фонаря. Ответственная — ты.
— Давайте лучше эстафету, — сказала Валя. — Комбинированную. Первый этап на ходулях, потом с прыгалками, потом… по-лягушачьи скакать… Да мало ли!
— Комбинированную? — переспросил Дынин и похлопал себя по затылку. — Подумаем. Значит, так: здесь мячи кидаем, здесь кольца кидаем, здесь петлей на удочке кегли ловим…
