Мадзини предложил каждому написать свое имя в одном из трех столбцов. За капитуляцию не было подано ни одного голоса.
В эту минуту в Собрание явился Гарибальди. Он не намерен был скрывать истинного положения вещей и напрямик объявил, что защита города невозможна.
— Правда, — добавил он, — можно еще завязать баррикадные бои по ту сторону Тибра, при том условии, если все население за два часа успеет перебраться в глубь города. Я должен, однако, поставить вас в известность, что даже такая самозащита может отсрочить падение города всего на несколько дней. Рим могла спасти лишь неограниченная военная власть энергичного военачальника, но меня не послушались. Сейчас уже поздно… Теперь не остается ничего более, как выступить из Рима с остатками храброго войска и драться за наше знамя до последней капли крови.
После того как Гарибальди покинул Собрание, отправившись обратно на позиции, выступил триумвир Чернуски. Бледный, срывающимся от волнения голосом он предложил следующую резолюцию:
«Во имя бога и народа, Римское учредительное собрание прекращает сопротивление, теперь уже немыслимое, и остается на своем посту».
Характерно, что даже сейчас республиканское правительство не решалось облечь Гарибальди всей полнотой военной власти. Ему дали только «равные права с генералом Росселли». Лишь утром 1 июля вопрос этот был снова поднят Мадзини, но теперь это уже не интересовало Гарибальди. «Сейчас уже поздно!» — заявил он.
В полдень 2 июля, еще до вступления французов в город, Гарибальди собрал на Ватиканской площади своих бойцов. Когда он появился на коне, по всему Борго прокатился гул восторженных криков: народ приветствовал своего любимого героя. По данному им знаку воцарилось молчание, и он громко воскликнул:
— Я ухожу из Рима. Всякий, кто хочет продолжать войну с чужеземцами, пусть следует за мной. Я не могу предложить вам ни почестей, ни наград. Все, что я предлагаю, это голод, жажда, форсированные марши, сражения и смерть. Тот, кому дорога родина, пусть следует за мной!
Он возвращался с площади среди возбужденных или убитых горем людей. Многие рыдали. Один Гарибальди был молчалив и спокоен.
…В сумерках отряд в четыре тысячи человек тихо дожидался, пока стемнеет, чтобы выступить из Рима через ворота Сан Джиованни по тибуртинской дороге. С отрядом шли Чичеруаккио, по обыкновению веселый и жизнерадостный; длинноволосый монах-революционер Уго Басси с крестом на шее и кожаным мешочком у пояса, где хранилась сочиненная им поэма; Анита в мужском костюме. В некотором отдалении теснилась толпа провожавших. Люди стояли в колясках, взбирались друг другу на плечи, чтобы увидеть эту прощальную сцену. Около восьми часов вечера был отдан приказ выступать. Отныне хозяевами Рима стали французские офицеры, папские клевреты и австрийские шпионы. Опять тюрьмы заполнились арестованными, на виселицах болтались сторонники республики, просуществовавшей так недолго…
Мадзини в течение нескольких дней бродил переодетым по улицам Рима. Через неделю ему удалось бежать в Англию, где он и оставался почти до самой смерти.
Отступление Гарибальди с отрядом было сплошным подвигом, свидетельствовавшим о его необычайных военных способностях и замечательном искусстве маневрирования. В течение ряда месяцев Гарибальди много раз прорывался сквозь железное кольцо трех армий, не давая себя разбить.
В походе Гарибальди требовал, чтобы солдаты его отряда платили за провизию наличными. Все отлично знали, что их командир, не моргнув глазом, расстреливал мародеров на месте. Так, возле Орвието он велел расстрелять солдата, обокравшего одну бедную женщину.
Но, несмотря на безупречное поведение гарибальдийских отрядов, крестьяне областей, через которые они проходили, по-прежнему проявляли мало интереса к движению Гарибальди. «Выступив в Тиволи, — пишет он в «Мемуарах», — я продвинулся на север, чтобы проникнуть к жителям этой области и попытаться пробудить в них любовь к родине. Однако мне не только не удалось привлечь к нам хоть одного человека, но каждую ночь… дезертировал то один, то другой из последовавших за мной из Рима».
Как затравленный зверь, метался Гарибальди со своим непрерывно таявшим отрядом из одного конца Италии в другой.
«Австрийцы всюду нас разыскивали, — продолжает он, — через многочисленных шпионов, т. е. попов, этих неутомимых предателей страны, терпевшей их на свое несчастье, австрийцы знали, что наша группа тает с каждым днем. Большая часть жителей была деморализована, напугана и боялась навлечь на себя опасность. Даже за большую цену я не мог достать проводников. Наше положение стало критическим».
Гарибальди ненавидел реакционное духовенство своей родины и продолжал приписывать ему значительную долю своих неудач. Богатые монастыри трепетали при его приближении. Гарибальди заставлял их оплачивать все нужды проходящего отряда. В монастырях же он обычно размещал своих солдат. Бывали случаи, что озлобленные реакционеры-монахи стреляли в гарибальдийцев из-за стен монастырей.
Гарибальди сделал все, что было в его силах, чтобы поддерживать пламя освободительной борьбы как можно дольше. «Австрийцы, — писал Энгельс, — недооценили этого человека, которого они называют атаманом разбойников; а между тем, если бы они потрудились изучить историю осады Рима и его похода из Рима в Сан-Марино, то они признали бы в нем человека необычайного военного таланта, выдающегося бесстрашия и весьма находчивого…»[36]
Убедившись в том, что дело с военной точки зрения проиграно, Гарибальди решил искать со своим отрядом убежища на территории крохотной республики Сан-Марино. Другого исхода у него не было. Бежать некуда: со всех сторон надвигались австрийские полчища! Арьергард гарибальдийцев почти вплотную соприкасался с авангардом австрийцев.
Приблизившись к границе Сан-Марино вечером 30 июля, Гарибальди отправил в качестве делегата Уго Басси просить у сан-маринского правительства убежища и съестных припасов для отряда. «Первый капитан-регент» республики Бельцоппи любезно принял делегата Гарибальди и объяснил ему, что никоим образом не может согласиться на нарушение нейтралитета Сан-Марино. «Что же касается съестных припасов, — добавил он, — то это другое дело. Это мы обязаны сделать во имя гуманности. Если гарибальдийцы голодны, завтра у самой границы им будет передано необходимое количество провизии».
Неожиданное нападение австрийцев, разбивших одну из небольших групп гарибальдийцев и отнявших у отряда единственную пушку, заставило Гарибальди перейти границу. Испуганные жители республики стали умолять Гарибальди по крайней мере не вступать в город Сан-Марино. В девять часов вечера Бельцоппи изменил свое решение и, опасаясь конфликта, пригласил гарибальдийцев в город. Он надеялся путем переговоров с австрийцами облегчить положение преследуемых.
— Мы готовы сложить оружие, — сказал Гарибальди, — если правительство Сан-Марино возьмет на себя труд переговоров и добьется, чтобы нам была сохранена жизнь и свобода. Обещаю, что если австрийцы нас не тронут, мы также не будем их атаковывать.
Вслед за тем Гарибальди написал приказ и прикрепил его у дверей монастыря капуцинов, расположенного у входа в город:
«Сан-Марино, 31 июля 1849 года.
Солдаты! Мы находимся сейчас в стране, которая согласилась дать нам убежище, и обязаны вести себя примерно. Я освобождаю вас от обязанности следовать за мною дальше. Отправляйтесь обратно на вашу родину, но помните, что Италия не должна пребывать в рабстве и позоре и что лучше умереть, чем жить рабами иноземцев!»
Правительство Сан-Марино решило сдержать слово и попытаться помочь гарибальдийцам своим посредничеством. Вот что рассказывает об этом очевидец событий Оресто Брицци: «Правительство отправило лейтенанта Браски к генерал-майору эрцгерцогу Эрнесту. Делегату было поручено узнать, не согласятся ли австрийцы на льготные условия капитуляции Гарибальди. Лейтенант Браски увидел в лагере
