Клавдия в 263 году до нашей эры…
Несмотря на то, что неприятель начал наступать, Гарибальди приказал своим генуэзским карабинерам не отвечать на выстрелы. Они выжидали, с трудом сдерживая свое нетерпение.
Но как только неприятель приблизился на ружейный выстрел, генуэзцы не вытерпели и с криками «Viva Garibaldi!», «Viva L'Italia!» бросились вперед со штыками наперевес.
«Целью нападения, — рассказывает Гарибальди, — было обратить в бегство неприятельский отряд и отбить две пушки. В наше намерение никоим образом не входило напасть на грозные позиции, занятые крупными силами неприятеля. Но кто мог удержать горячих доблестных добровольцев после того, как они опрокинули врага? Напрасно трубили сигнал к отступлению — наши его не слышали и действовали, как Нельсон [47] в битве при Копенгагене. Теперь нельзя было терять времени, иначе наш доблестный отряд был бы обречен на гибель. Я приказал немедленно трубить генеральное наступление».
Бурбонцы бежали на гору, под защиту пушек.
Под дождем пуль и ядер бесстрашные гарибальдийцы стали штурмовать высокую гору и постепенно заняли семь ее уступов, один за другим. Укрывшись вверху за скалами, неприятель имел полную возможность в упор расстреливать наступающих.
Первым из гарибальдийцев пал знаменосец Скиаффино — рослый генуэзец. Его знамя тотчас подхватил Менотти, сын Гарибальди, и храбро отбивал его у бурбонцев. Вскоре Менотти был ранен в правую руку и выронил знамя. На смену ему пришел новый гарибальдиец, и знамя удалось спасти. Вот экспансивный Биксио: он несется вперед, кричит, кипит, неистовствует. Полную противоположность ему представляет Сиртори, восседающий на жалкой кляче, весь в черном, застегнутый до подбородка. Среди бешеной сумятицы боя он едет медленно, бесстрастный и меланхоличный, похожий больше на священника, чем на солдата…
Гарибальди пишет об участи этого сражения: «Как прекрасна была твоя «тысяча», о Италия, когда она сражалась с разукрашенными в перья и позументы прислужниками тирании и прогнала их, словно стадо! Прекрасны были вы в вашей обычной одежде, в которой работали в своих мастерских, когда звуки трубы призвали вас к долгу. Прекрасны были вы в куртке и фуражке студента, в скромном платье каменщика, плотника и кузнеца».
Но не менее героическим было поведение самого Гарибальди. Карабкаясь с ловкостью горца по крутым склонам, он показывался в самых опасных местах, то и дело крича: «Avanti» («Вперед!»); он обращался с ласковыми словами к раненым, ободряя слабых, сдерживая чересчур ретивых.
Когда наступавшие очутились недалеко от гребня горы и оставалось взять только последнюю, седьмую, террасу, они почувствовали, что силы окончательно покидают их. Неприятельский огонь стал особенно ожесточенным, победа казалась почти немыслимой. Даже сам Биксио, неукротимый Биксио, наклонился к уху Гарибальди и шепнул ему:
— Генерал, я боюсь, что придется отступить…
— Нет, Биксио! — спокойно возразил Гарибальди. — Нет. Тут, на месте, решается судьба Италии: она будет единой или все мы умрем.
Из «тысячи» на верхней площадке оставалось не более трехсот человек.
— Еще одно усилие, дети мои, — воскликнул Гарибальди, — в последний раз! Несколько минут отдохните, а затем все разом в атаку!
Гарибальдийцы снова бросились вперед — и неприятель в ужасе бежал, покинув гору, спасаясь от отчаянных безумцев, которым сама смерть не была страшна.
Калатафими перешел в руки Гарибальди. Этой победой Гарибальди всегда гордился. «Калатафими! Когда я, переживший это сражение, буду лежать на смертном одре и на моих устах в последний раз появится гордая улыбка, — она будет вызвана воспоминанием о тебе, ибо я не знаю битвы, которая была бы славнее тебя» («Мемуары»).
Продвижение Гарибальди к Палермо продолжалось. Деморализованная армия Бурбона в беспорядке отступала, грабя и сжигая города и села на своем пути. Возбужденные крестьяне, вооружившись чем попало, стекались со всех концов в армию Гарибальди. В его распоряжении вместе с повстанческими отрядами находилось уже около восьми тысяч человек, хотя боеспособных из них было не более половины.
По настоянию перепуганного Ланди из Палермо выступили новые крупные силы бурбонских войск. Положение волонтеров ухудшилось, Против них выступила десятитысячная армия с твердым решением уничтожить дерзких пришельцев и захватить их вождя в плен. Первая встреча этой армии с гарибальдийцами произошла близ высот Парко, по дороге Палермо— Корлеоне. «Здесь-то, — пишет Энгельс, — Гарибальди и выказал себя блестящим генералом, способным не только к мелкой партизанской войне, но и к более значительным операциям… Умелым сочетанием наступления с притворными отступлениями Гарибальди заставил неаполитанского генерала посылать в этом направлении всё большее и большее количество войск из города, так что 24-го около 10 тысяч неаполитанцев оказались вне города, в направлении Парко. Этого-то и надо было Гарибальди. Часть его сил немедленно вступила с ними в бой, постепенно отступая перед ними и увлекая их все дальше и дальше от города…»[48]
Вначале положение его казалось почти безнадежным. Чересчур уж неравны были силы борющихся. Под натиском огромных полчищ неприятеля, находясь под угрозой обхода с фланга, карабинеры Гарибальди оставили Парко. Они изнемогали от усталости. Но Гарибальди отлично знал, что делал: «Немедленно отправив пушки и обоз по главной дороге, я с ротой Каироли и отрядом партизан вышел навстречу второй неприятельской колонне, пытавшейся перерезать мне путь. Наш маневр оказался на редкость удачным, — короткой перестрелкой я остановил неприятеля».
Ожесточенный бой в горах длился несколько часов. С нетерпением ждал Гарибальди наступления темноты. Бурбонский главнокомандующий был настолько уверен в победе, что отложил бой на следующий день.
Но на следующее утро добыча ускользнула из его рук.
В течение всей ночи гарибальдийцы быстро отступали. Они вышли в Пиана де Гречи и несколько часов отдыхали; затем продолжали отступать. Дойдя до места, где корлеонская дорога раздваивалась, Гарибальди дал полковнику Орсини (одному из сицилийских эмигрантов, принявших активное участие в организации похода «тысячи») имевшиеся в отряде четыре пушки и обоз и приказал ему с ротой стрелков продолжать отступление до Корлеоне и дальше, отвлекая главные силы неприятеля. Сам Гарибальди с основной массой волонтеров свернул влево от дороги, двинулся через лес, холмы и долины к Маринео — красивому городку на вершине горы. Наконец-то измученные воины смогли отдохнуть в чианетском лесу.
Всю ночь с юго-запада гремела канонада: это усердствовали бурбонцы, воображая, что перед ними сам Гарибальди. Бурбонская армия не подозревала, что он уже находится вне пределов досягаемости — по ту сторону горного хребта. Одна часть врагов наступала в направлении Калатафими, другая продолжала с ожесточением преследовать уходящего Орсини, добросовестно выполнявшего задание. Командующий армией Боско недоумевал, куда же, собственно, исчезли гарибальдийцы. Встречные крестьяне, сочувствовавшие Гарибальди, сообщали, что по дороге в Корлеоне валяются брошенные повозки, лафеты, оружие… Значит, Гарибальди в панике отступает в этом направлении! Обрадованный Боско телеграфировал в Палермо: «Гарибальди бежит. Скрывается в горах. Скоро он будет в наших руках».
В это время Гарибальди уже выходил на палермскую дорогу и располагался лагерем в монастыре горы Джибильроссе, где сосредоточились главные силы сицилийских партизан. Этой же ночью он готовился спуститься вниз и штурмовать Палермо.
Так Гарибальди одурачил неприятеля.
Энгельс восхищался военным талантом Гарибальди. Он писал: «…маневры, с помощью которых Гарибальди подготовил атаку на Палермо, сразу отмечают его как превосходного генерала. До сих пор мы знали его только как очень искусного и удачливого партизанского вождя; даже во время осады Рима его способ обороны города посредством постоянных вылазок почти не давал ему удобного случая подняться над этим уровнем. Но здесь он должен был предпринять крупные стратегические операции, и из этого испытания он вышел признанным мастером своего дела. Способ, каким ему удалось провести
