В Заповеднике была очень свободная атмосфера. Мы себя чувствовали очень комфортно. Казалось, что за нами никто не наблюдает. У меня были предположения относительно того, кто мог быть там стукачом, но повода убедиться в этом, слава Богу, не представилось. Собираясь за вином своей компанией, мы говорили о чем угодно, совершенно не задумываясь о последствиях. Мы чувствовали себя в безопасности, может быть, благодаря С. С. Гейченко, который, как партийный человек, всегда был на хорошем счету у властей. Все знали местного кагэбэшника Мальчонкова, который, как известно, описан в «Заповеднике». Его называли жандармский ротмистр Мальчонков. Никто его не боялся, все с ним мирно здоровались. Если он и вел какой-то надзор, то никогда им не докучал.
Довлатов и вовсе относился к нему крайне иронически. Я жила на первом этаже, а Мальчонков — в том же доме на пятом. У меня были гости. Пришел Сережа, не очень трезвый. Как известно, во хмелю он становился гиперактивным. Ему срочно надо было куда-то бежать, что-то делать. Он выскочил на балкон и, задрав голову вверх, стал громко кричать: «Я пестрю в журнале „Континент“! Я пестрю в журнале „Континент“!» Он ждал, что Мальчонков тоже появится на своем балконе и отреагирует.
Людмила Кравец:
Одно из лучших его качеств заключалось в том, что он, как и всякая сильная, талантливая личность, больше всего требовал от себя. Сережа никогда не объяснял неудачи плохим стечением обстоятельств и тем более не сваливал вину на других людей. Он сам осуждал в первую очередь себя, а других людей всегда пытался оправдать. Сережа очень любил детей, для него это было святое. Обеих своих дочек — Катю и Сашу — он обожал. Поэтому он терпеть не мог, когда в его присутствии ругали женщин, пусть даже не самых достойных. В таких случаях он говорил: «Что ты, у нее же дети!» Для Сережи женщина, которая заботилась о детях, была существом неприкосновенным.
Довлатов очень любил свою жену Лену, он очень часто нам о ней рассказывал. Говорил, что она красавица и умница, что у нее прекрасный вкус во всем. И всегда подчеркивал, что жить с ним невыносимо. Во всех сложностях он безоговорочно обвинял себя одного. О таллиннской своей жене Тамаре он всегда тоже с нежностью вспоминал. Он говорил, что она очень храбрая и достойная женщина.
Людмила Кравец:
Лена действительно приезжала в Пушкинские Горы, я ее видела и разговаривала с ней. Она мне тогда объяснила, что для Сергея самое важное в его жизни — это его писательство. Сейчас я понимаю, что именно из-за этого, из-за того, что его здесь не печатали, он и уехал за границу. Если бы он мог публиковаться здесь, он бы не уехал. Хотя тогда после отъезда жены Сергей просил меня пресекать все слухи о его возможной эмиграции. Он говорил, что никогда не был так уверен в том, что останется здесь навсегда, как в тот момент, когда улетели жена и дочка. Раз не поехал с ними, значит, отрезал себе дорогу. Надо сказать, в тот момент эмиграция уже никого не удивляла: уезжали очень многие. Казалось, вот-вот
