стук его молотка — то стучалось в мир новое время!
В Германии началась эпоха Реформации и Крестьянской войны. Пламя перекинулось в соседние страны — в Нидерланды, Францию, Чехию. Началось великое брожение, смуты, раскол, восстания.
В беспокойный мир пришел Кампанелла. В страшное время. Лет за двадцать до его рождения императоры Габсбурги и папы, сменявшие друг друга на престоле, начали поход против перемен — контрреформацию. В 1545 открылся Тридентский собор. Долгие годы заседал он. Его решения должны были сковать все попытки обновить религию, задушить свободную мысль. С первых лет своего послушничества, а потом и монашества Кампанелла слышал ссылки на решения этого собора, на его запреты и анафемствования. Вот и тому мудрецу, Телезию, коего почитал он своим духовным отцом, все время поминали, что его мысли не согласны с решениями Тридентского собора. Великую власть обрели иезуиты, орден которых был признан папой Павлом III в 1540 году. Неутомимо выискивала в книгах всяческое вольномыслие инквизиция. Вначале на кострах горели книги, потом стали гореть люди.
Горьким было время, когда Кампанелла вступил в жизнь, тяжек груз, который взвалила ему на плечи история. Но ни своего времени, ни своей ноши человек не выбирает.
Шел путник из Рима, из Вечного города, где по-прежнему торговали отпущением грехов, по-прежнему трудились инквизиторы и цензоры-квалификаторы, шел из Вечного города, оказавшегося негостеприимным для него, во Флоренцию. Как она его встретит?
Он ждал от нее многого. Все самое славное, что связано с эпохой, гордо названной — эпоха Возрождения, происходило здесь. Город был издавна знаменит учеными, которые вслед за Петраркой звались гуманистами — от латинского слова humanus — «человеческий», ибо они положили себе целью изучать все, что связано с человеком. Во Флоренции была жива память о Леонардо Бруни, знатоке латыни и греческого. Составляя «Историю Флоренции», он стремился следовать урокам Тита Ливия. В его повествовании не было чудес, зато были приведены документы. Кампанелла чтил его сочинения. Еще более дорого ему имя Лоренцо Валлы. Тот сумел доказать, что в латинском переводе Библии, которым пользуется церковь, полно ошибок. Он отважился утверждать, что документ, которым папы обосновывают свое право на светские владения, на Рим и Папскую область, — грубая фальшивка. А о папах он говорил, что они превратились из пастырей в разбойников и волков. Валла не только обличал. Прекрасны, светлы, радостны были его слова о том, что жизнь человеческая должна быть не страданием, но счастьем. Во Флоренции трудился знаток и толкователь Платона Марсилио Фичино и великий ум, поистине универсальный гений — Пико делла Мирандола. Он сильнее всех занимал воображение Кампанеллы. Ведь ему принадлежала «Речь о достоинстве человека». Он утверждал, что хотя человек может пасть до скотской низости, он способен подняться до божества. Все пути открыты ему. Семена всех знаний заложены в нем.
Правда, мудрые люди эти давно покоятся в земле, но Кампанелла надеялся, что во Флоренции жив их дух.
Он знал о Флоренции и другое. Когда-то на одной из ее площадей полыхал костер, на котором сожгли доминиканца Савонаролу. Он осмелился грозными проповедями поднять народ на восстание против тирании Пьеро Медичи, который постоянно озирался на испанцев, действовал по их указке, ел из их рук. Савонарола гремел в своих проповедях не только против Медичи, но против его придворных, против его художников, против роскоши, против картин и скульптур, против нарядных платьев, против легкомыслия, против любви. Призыв его звучал: «Народ и свобода!» Прекрасный призыв, что и говорить… но при нем в огонь летели книги и картины наряды и музыкальные инструменты.
Суровой, мрачной, насупившейся, аскетически скудной стала в ту пору Флоренция. И когда Савонаролу сжигали на костре на том самом месте, где он сжигал все, объявленное сатанинским соблазном и пагубной роскошью, были люди не только ужаснувшиеся этому, но вздохнувшие с облегчением. Раз услышав историю Савонаролы, Кампанелла больше никогда ее не забывал.
Флоренцией правил Великий герцог Тосканский — Фернандо I Медичи. Блистательное время Медичи — Козимо и Лоренцо — давно миновало. После восстания Савонаролы они уже не оправились. Во Флоренцию их вернули чужеземные войска — испанцы.
Европа перестала считаться с флорентийскими Медичи. Тем больше им хотелось походить на великих предков. Еще пышнее стал церемониал во дворце, еще больше челяди и придворных окружало властителя. Еще громогласнее, бессовестнее и медоречивее стали льстецы.
Когда Медичи были на вершине могущества, они могли позволить себе простоту поведения. Лоренцо Медичи, прозванный Великолепным, писал стихи. И они заслуживали похвалы не потому, что были написаны повелителем, а потому, что были хороши. Он мог запросто прийти в мастерскую ваятеля или живописца, и ему было что сказать художнику. Он разбирался в искусствах. Искательных придворных, которые, состязаясь в хвалах, нарекли его Великолепным, он презирал. Но от звучного прозвания не отказался.
Фернандо I тоже хотел быть великолепным, ах как хотел: обдуман был его наряд, взвешено советчиками каждое слово, произнесенное его устами. Торжественными титулами сопровождалось его имя. Но у всего вкус — как у водянистого вина в неудачные годы. Как ни назови его, оно — обман.
Странно Кампанелле после пыльной дороги шагать по мозаичным мраморным полам Палаццо Медичи. Дом дель Туфо казался Кампанелле дворцом. Теперь он видит, что такое настоящий дворец. Он не замечает, что кое-где полы выщерблены: герцогская казна пустовата.
Боже, сколько тут слуг и прислужников! Что они делают? Ему объяснили церемониал приема: сколько шагов пройти, на каком расстоянии от герцога остановиться, когда начать свою смиренную речь, сколько времени она может длиться. Боже избави утомить герцога!
На изысканнейшей латыни произнес Кампанелла приветствие, назвав Фернандо сверхчеловеческим превосходительством, помянул целокупность его подвигов и доблестей, сказал о его знаменитой державе, славной во всем подлунном мире. Речь льстеца, но что поделаешь! Герцог внимал ей, прикрыв глаза. Странная мысль явилась у Кампанеллы: неужто тому не противно это слушать? Он призвал благословение неба великому дому и его великодушному владельцу. Засим смиреннейше попросил у герцога дозволения посвятить ему свой трактат «О смысле вещей». Сказал, что почел бы за величайшее счастье, если бы герцог дозволил ему преподавать в славном Пизанском университете, который процветает потому, что находится во владениях его высочества. Речь закончена. Какая горечь остается на губах, вынужденных к сладкой лести!
Хотя герцог не шелохнулся и выражение его лица — привычно надменное — не изменилось, придворные нашли, что пришелец выслушан весьма снисходительно. Фернандо ответил кратко и уклончиво. Посвящение он примет. Возможно. Кампанелла узнает об этом в надлежащее время. Чего опасается, что хочет обдумать герцог? Владетельным лицам не задают вопросов. Кампанелла молча склонил голову. Герцог, по-прежнему не глядя на посетителя в поношенном и неумело чиненном монашеском одеянии, распорядился выдать Кампанелле некую сумму. Кампанелле она показалась большой — у него никогда не было денег. Придворные знали — она ничтожна, но громко восхитились щедростью герцога. Секретарь забегал пером по бумаге. Казначей открыл шкатулку. Но о преподавании в Пизанском университете — ни слова. Повторить просьбу? Сказать, что главнее для него ничего нет? Невозможно. Аудиенция окончена. Кампанелла покидает дворцовый зал пятясь. Поворачиваться к герцогу спиной нельзя.
Полученные деньги кстати. Жить в монастыре он не хочет. Постоялый двор не место для монаха. Ему нужна комнатка в бедном доме у нелюбопытных хозяев.
Уходя из дворца, Кампанелла размышлял: что делает человека правителем, его желание — законом, каждое его слово — приказом? Божья воля? Предначертание звезд? Слепая судьба? И каким должен быть истинный правитель? Прежде всего мудрецом. Мудрецом Фернандо I Кампанелле не показался.
Зато Флоренция покорила Кампанеллу. Что за город! Прекраснее он не видывал! Больше всего полюбил он на рассвете и закате стоять на берегу Арно, глядеть через реку на голубые утром, синие вечером Фьезоланские холмы. Из-за реки доносился медовый запах осенних садов. На мосту через Арно спозаранку начиналась хлопотливая жизнь. Со скрипом открывались тяжелые двери и ставни мастерских и лавчонок. Издавна на мосту обосновались златокузнецы и ювелиры. Сипели мехи, раздувая горны, тянуло горьким дымком, дробно звучали молотки.
В Палаццо дель Подеста он постоял перед портретом Данте. Говорят, что его написал Джотто. Данте изображен в профиль. На нем строгое платье. Углы губ горестно опущены. Лицо замкнуто. Кампанелла
