Остался б только тот, кто связан, кто в цепях, Кого крепчайшие опутывают сети. Что слаще на земле дыханья твоего? Ты госпожа моя, царица, божество. А кто не верит мне и спорит — я того Сражаю наповал одним ударом плети. Зачем же прячешься куда-то от меня? Я изнемог уже от страстного огня… Когда ж благословит нас бог, соединя, И ниспошлет любви взаимной долголетье?». 6 Покинут я — как мой удел суров! Ни строчки, ни записки, ни ответа… О, если бы хоть знать, что в мире где-то Найду тебя, о, если б вера эта, Что ты опять откликнешься на зов… Ты бросила меня, и сердцу ясно, Что все мечты бесплодны и напрасны, И лишь тоска со мною ежечасно, И догореть последний луч готов. Убийственны любви моей мытарства. О, выслушай без злобы и коварства, Ведь гибну я, — бессильны все лекарства… Любовь и смерть — страшнее нет врагов. (1165–1240) 1—9. Переводы А. Эппеля; 10–18. Переводы З. Миркиной
1 Когда воркует горлинка, не плакать я не в силах, Когда воркует горлинка, я в горестях унылых; И слезы катятся, и я горючих слез не прячу. Когда воркует горлинка, я вместе с нею плачу. Осиротела горлинка — запричитала тонко; И мать бывает сиротой, похоронив ребенка! А я на горестной земле за всех сирот печальник. Хоть бессловесна горлинка — я вовсе не молчальник. Во мне неутомима страсть к той горестной округе, Где бьют ключи и горячи в ночи глаза подруги. Чей взгляд, метнувшись, наповал влюбленного уложит, Чей взгляд — булат и, как кинжал, вонзиться в сердце может. Я слезы горькие копил, я знал — настанет жажда, Я в тайнике любовь хранил, боясь охулки каждой. Но ворон трижды прокричал, и суждена разлука; Расстались мы, и мир узнал, кого терзает мука… Они умчались, в ночь скача, верблюдов погоняли, И те, поклажу волоча, кричали и стенали. А я поводьев не рванул, почуяв горечь скачки, А я верблюда повернул, дышавшего в горячке.
