— Сеньор, скажите-ка мне откровенно, кто из нас двоих шут, вы или я?
Теперь лицо у меня стало совсем серьезным, поскольку в наших отношениях мне совсем не хотелось допускать подобного фамильярного тона. Я ответил:
— Вы, конечно! Когда я впервые вас увидал, ваш облик был мне так же чужд, как, вероятно, мой сейчас вам; но я тем не менее поостерегся потешаться над вами, а уж тем более именовать вас шутом.
Это подействовало. Он опустил руки и примирительным тоном сказал:
— Простите, сеньор! Считайте, что я ничего не говорил. Но согласитесь, что в этом одеянии вы выглядите комично!
— Нет, не соглашусь. Мне, наоборот, кажется комичным отправляться в непроходимый лес босиком и увешивать лошадь мишурой, в то время как штаны и куртка у всадника полны дыр и заплат. Если вы принимаете меня за комика, который способен только на то, чтобы вызывать у других приступы хохота, то вы вольны поискать себе более серьезного спутника!
Теперь он посерьезнел.
— Тысячу раз прошу у вас прощения, почтенный сеньор! Я повторяю, что вовсе не собирался потешаться над вами. Но ваш вид настолько мне непривычен, что я не смог удержаться. Не обижайтесь же на меня, лучше, будьте добры, объясните мне, почему вы надели на себя эту кожаную одежду?
— Именно такую одежду принято носить в Северной Америке, на Диком Западе.
— Если кожаное одеяние годится для Северной Америки, это еще не значит, что его можно носить на юге.
— Вы, кажется, полагаете, что на севере всегда холодно, а на юге всегда жарко. Самая большая жара дарит на экваторе, чем дальше удаляешься от него на север или на юг, тем заметнее жара спадает. Сейчас мы находимся на тридцать пятом градусе южной широты. На той же широте к северу от экватора климат схожий. Впрочем, я бывал и ближе к экватору и тоже носил кожаную одежду.
— Для меня это слишком мудрено.
— Тогда я объясню популярнее. Здесь обычны жаркие дни и холодные ночи. Но кожа проводит тепло хуже, чем ткань, из которой изготовлена ваша одежда. По этой причине днем я буду меньше потеть, а ночью меньше мерзнуть, чем вы. В то время как по ночам вам придется закутываться в несколько пончо, я буду спать в этой одежде на воздухе, не просыпаясь от холода.
— Это, конечно, практично!
— Здесь часто бывают сильные ливни. Сквозь кожу, выделанную индейцами, не проникают струи дождя, тогда как вы промокаете до нитки. В сельве мне незачем будет опасаться колючих растений, в то время как вы разорвете одежду в клочья. И посмотрите, как плотно моя одежда прилегает к шее! До меня не доберется ни один москит. А как у вас обстоит с этим?
— О, сеньор, — вздохнул он, — через четыре или пять дней работы от укусов москитов все мое тело напоминает сплошное зудящее пятно!
— То есть вы, кажется, начинаете понимать, что смеялись над тем, чему должны были завидовать.
— Да, но вы же совсем не сможете двигаться! В своем снаряжении вы выглядите словно ныряльщик. А эти жуткие сапоги!
Он дотронулся до сапог, отвороты которых закрывали мне даже бедра.
— Они вовсе не жуткие, а очень практичные. В эти сапоги не заберутся ядовитые змеи, сюда не проникнет вода. Когда я переезжаю реку верхом, погрузившись в нее до самого седла, то совсем не намокаю.
— А эти штаны с диковинной бахромой!
— Это индейские леггинзы[77], изготовленные из лосиной шкуры, их практически невозможно разорвать.
— А от чего спасает этот предмет одежды? — указал он на мою рубашку.
— Это индейская охотничья рубашка из шкуры молодого бизона. Она такая же тонкая и легкая, как льняная, но не рвется, и ее можно стирать. А сверху надевается индейский охотничий костюм из шкуры вапити[78], на выделку его ушло более года. Зато, как ни тонка кожа, ее не пробьет ни одна стрела, кроме выпущенной в упор.
— Великолепно! Вы знаете, что в Гран-Чако и землях, прилегающих к нему с севера, есть индейцы, которые пользуются отравленными стрелами? Достаточно нанести такой стрелой легкую царапину, и человек мигом умирает!
— Я знаю и потому захватил с собой именно эту одежду.
— Я начинаю понимать, что был не прав. Но не хватает главной вещи — шпор.
— Я их упаковал. А надену лишь тогда, когда они понадобятся.
— Но ведь вы поедете верхом, и, значит, они понадобятся! Ни одна здешняя лошадь не поскачет, если не подстегнуть ее шпорами.
— На то есть своя причина. Вы так часто употребляете это средство, что лошади вообще перестают обращать на него внимание и вам надо все сильнее и сильнее подстегивать их. Мне приходилось проводить в седле целые дни, не коснувшись лошади шпорой. Это тоже характеризует хорошего наездника. Нужно очень осторожно прикасаться к животному шпорой, иначе все пойдет насмарку.
Как же он смотрел на меня! Такой лекции он явно не ожидал, но все же промолчал. Он осмотрел мои ружья, мой револьвер, содержимое моего пояса. Многое показалось ему ненужным, однако ввязываться в дискуссию он остерегался. Он хорошо помнил, как я пытался отвергнуть его дружбу, а это было ему небезразлично.
Из окна я заметил лошадь, предназначенную для меня. Она была ничем не лучше остальных, бока ее кровоточили, взгляд был злобно-боязливым, как у всех этих животных, не знавших ни ласки, ни настоящего ухода.
— Это для меня? — спросил я.
— Да, сеньор. Я выбрал вам самую спокойную и надежную лошадь.
— За нее мне благодарить вас нечего, как и за то, что вы разукрасили ее по примеру остальных. Я этого не люблю. Вы можете снять все это, да и попону в придачу. Я привык ездить на голом седле.
— Боже упаси, что вы за несносный человек! Вы еще страшно раскаетесь, что отказались от попоны! Значит, снять ее?
— Да, пожалуйста!
Он ушел.
У меня была еще одна, другая, более веская причина отвергнуть попону, но я умолчал о ней. Причина заключалась в тех насекомых, которыми изобиловали эти люди, мне совсем не хотелось в первый же день поднабраться подобных квартирантов.
Глянув в окно, я увидел, что он отстегнул попону. При этом он вроде бы что-то пояснял своим спутникам. Я догадался, что он запретил им высмеивать мой необычный для них костюм. Когда он переставлял лошадь с места на место, я заметил, что та, поднимая заднюю ногу, быстро дергала ею, сильно выгибала сустав и проворно ставила ногу на землю. Ах, меня, значит, посчитали настолько скверным наездником, что посмели предложить подобную лошадь? Я открыл окно и выкрикнул:
— Сеньор, но у лошади очень сильно поранена нога!
— Да нет, совсем чуть-чуть, — ответил йербатеро.
— Нет, не чуть-чуть!
— Вы ничего не заметите, когда сядете в седло!
— Я вообще не сяду на эту лошадь.
Я закрыл окно и решил разыскать хозяина. Он относился к числу тех немногих людей, которые владели конюшней. Я видел там несколько лошадей, одна из них мне очень понравилась. Хозяин вместе со всеми слугами приготовился учтиво попрощаться со мной. Я высказал ему свою просьбу, он был готов уступить мне лошадь и распорядился привести ее во двор.
Да, это была совсем другая лошадь, нежели та, хромоногая! Четырехлетний гнедой жеребец, пышущий огнем, крепкого и изящного сложения, с грациозно посаженной шеей и красивыми задними ногами. Йербатеро обступили ее, окидывая животное восхищенными взорами.
— Да на такую и сесть-то нельзя, — заявил Монтесо. — Вначале нужно целый день ходить рядом с
