— Но я не знаю, что потеряю. Речь может идти о пустяковой трате времени, а может, и о моей жизни, сеньор.
— Последнее исключено!
— Вот уж позвольте усомниться! Когда подлинный Латорре примется действовать, его противники легко могут расправиться с поддельным. Если меня расстреляют по закону военного времени, то мне будет уже безразлично, какова сумма дотации.
До сих пор капитан уступал ведение переговоров своему отцу. Теперь он сам произнес:
— Сеньор, скажите откровенно: вы боитесь? А я считал вас мужественным человеком!
— Я не трус; я часто доказывал это и, вероятно, не раз еще докажу. Но есть разные вещи — рисковать своей жизнью ради себя, своих ближних или своего отечества или, соблазнившись деньгами, ставить свою жизнь на кон ради чьих-то чуждых тебе интересов. Я вовсе не боюсь выдавать себя за Латорре. Попади я в беду, мне хватило бы и мужества, и хитрости, чтобы спастись.
— Так что же за причина мешает вам пойти нам навстречу?
— Мне это дело не нравится в принципе. Я ненавижу ложь.
— Но есть же святая ложь!
— Это не более чем слова.
— Сеньор, вас очень трудно переубедить!
— Потому что я не хочу, чтобы меня переубеждали.
С этими словами я поднялся с места. Коммерсант схватил меня за руку и снова усадил, сказав:
— Не спешите, сеньор! В любом случае вы останетесь моим гостем, даже если надежды, что я возлагаю на вас, не оправдаются. Я, впрочем, не сомневаюсь, что нам все же удастся договориться. Быть может, вы не совсем хорошо представляете, каков будет размер нашей благодарности. Среди нас есть богатые, даже очень богатые люди, а преимущества, приносимые нам вашим сходством с Латорре, велики, и награда будет адекватной. Вы будете счастливы.
— Что вы называете счастьем?
— Будучи коммерсантом, я подразумеваю под счастьем, конечно, достижение крупной выгоды. Скажите мне прямо, какую сумму вы хотели бы получить за свои услуги?
— Вообще никакую, потому как я не в состоянии оказать вам подобную услугу.
— Надеюсь, что это не последнее ваше слово, ведь от него зависит ваше будущее.
— Я не меняю своих решений.
— И все-таки я попрошу вас еще раз подумать. Сегодня вечером у вас будет возможность узнать нас получше. А завтра утром я буду с нетерпением ждать вашего согласия.
Я хотел было возразить, но он опередил меня:
— Пожалуйста, не говорите пока ничего больше! Я вижу, что зажгли свечи. Гости вот-вот прибудут. Пойдемте в дом.
Почти стемнело. На дворе был октябрь, в Южной Америке это весенний месяц, сумерки в эту пору наступают довольно рано. В доме уже мерцали свечи. Начиналась так горячо ожидаемая тертулья. Отец с сыном направились в парадные комнаты, я же пошел к себе в каморку, чтобы не оказаться первым из гостей. Но вначале заглянул к пекарю по соседству и купил у него черный хлеб, который здесь едят бедняки. С хлебом я двинулся в конюшню, чтобы покормить свою лошадь.
Слуга был на месте. Он немало удивился, когда увидел, что я принес хлеб и, порезав его, отдал лошади. Для него мой поступок был чем-то совсем непривычным. Лошадь съела хлеб и в знак благодарности потерлась головой о мое плечо. Она, очевидно, впервые ощутила человеческую любовь. Когда я погладил ее, она радостно заржала. Я был убежден, что мне удастся приучить ее к себе.
Комната, которую я выбрал для себя, выходила окнами во двор. Это были два настоящих окна со стеклами — роскошь, которой бывают лишены путешественники. Из мебели тут стояли: кровать, стол и несколько стульев. На одном из стульев стояла широкая кастрюля с водой, а возле нее лежал изящный носовой платок белого цвета. Это были, так сказать, приборы для умывания. Для отдыха во время сиесты предназначался гамак, подвешенный к двум кольцам, вбитым в стену. На столе лежала картонная коробка с сигаретами. Хозяин предложил мне их, но сигареты не тронули меня. Настоящий курильщик, если он не южноамериканец, не станет и пробовать их. Ему нужен табак, а не бумага.
К своему удовольствию, я заметил на двери задвижку. Конечно, я не питал ни малейшего недоверия к обитателям дома, зато хорошо помнил о мнимом полицейском комиссаре, который, по всей вероятности, находился теперь в городке. Он обучался у Риксио и потому очень хорошо знал расположение комнат в здании. Может быть, ему вздумается нанести мне ночью визит. С помощью задвижки можно было избавить себя от этого визитера.
Я зажег свечу из воловьего сала, стоявшую на столе. Лишь только я стал проверять задвижку, как, обернувшись, увидел, что с улицы кто-то приник к окну, но тут же исчез, и так стремительно, что я не смог узнать его. Я был не уверен даже в том, мужчина это или женщина.
Один прыжок, и я очутился у окна. Оно разбухло, наверное, его давно уже не открывали; с большим трудом я распахнул створку, и когда выглянул во двор, то не увидел никого. Месяц еще не взошел.
Пустяки, подумал я. Наверное, кто-то из многочисленной челяди решил полюбопытствовать, чем занимается у себя в комнате этот иностранец. И все же я запер окно.
Вскоре за мной пришел кавалерийский капитан. Он ни словом не обмолвился о недавнем нашем разговоре и был, как и прежде, вежлив и любезен со мной. Безусловно, он разделял мнение своего отца и считал, что к утру я переменю свое решение.
В салоне собралось довольно много мужчин и дам. Взгляды, адресованные мне в момент моего появления, подсказывали, что речь обо мне уже шла. Меня представили, и я выслушал массу длинных и звучных титулов и имен, мгновение спустя позабытых. Испанец в одном напоминает араба. Он любит добавлять к собственному имени имена и былые звания своих предков. Слух иностранца приятно ласкают эти благозвучные речи, но если перевести их буквально, поэзия немедленно улетучится. Дон Гусиносальский-Печесажский, донна Мария Стружка-Кривлякина и тому подобные имена хорошо звучат лишь по-испански и остаются непонятны для вас.
Поверхностный наблюдатель с легкостью назвал бы это общество блестящим, но я, к сожалению, был более внимателен. В глаза мне бросились чрезмерный слой пудры на лицах, грубая матовая чернота накрашенных бровей и локонов. Я видел изящные ножки в крохотных туфельках, но на этих туфлях непременно разошелся какой-нибудь шовчик или лопнула подошва. Нежные дамские ручки с черными полосками под ногтями; шелестящие шелка с истрепавшимися тесемками, к тому же заметно измятые; фальшивые драгоценности в искусной оправе — подобно одежде и украшениям, все остальное в этом собрании также старалось обмануть ваши чувства. Я не нашел здесь ничего подлинного.
То же было и за столом. Фрукты покоились в дорогих вазах, но вазы были в трещинах и кое-где с отбитыми краями, впрочем, как и остальная посуда. Зато кушанья были хороши. Особенно мне понравилось традиционное в этих краях блюдо — асадо, удавшееся на славу.
Асадо — это жаркое, которое готовят на вертеле. Любимое кушанье гаучо — это asado con cuero[83], жаркое из несвежеванного мяса. Когда забивают корову или лошадь, то гаучо отрезает парное мясо вместе с кожей, насаживает его на вертел и водружает на огонь. Потом ждет, пока весь кусок не прожарится как следует. Все это время он то подносит мясо ко рту, то снова кладет его на огонь, так ловко орудуя острым длинным ножом у себя перед носом, что за нос становится боязно, ведь гаучо вгрызается в мясо, еще не успев отрезать кусок до конца.
С поданного нам асадо кожу уже сняли, однако от этого оно не стало менее аппетитным. Я поглядывал на дам, которые запросто пользовались руками вместо вилок, а зубами вместо ножей. Никто не обращал на это внимания. Наоборот, казалось, все исподволь советовали мне не рассиживаться за столом, как чопорная гувернантка, а чувствовать себя так же вольготно, как остальные гости.
Затем начались танцы. Этому я только обрадовался. Мне хотелось посидеть где-нибудь в углу одному да посмотреть. Но, увы, забиться в угол мне не удалось. Меня не отпустили. Я был и остался средоточием беседы, точнее, совершенно пустой болтовни. Со всех сторон ко мне обращались. Я должен был, я обязан был дать ответ на все возможные и невозможные вопросы. Я чувствовал себя как старый филин, окруженный стаей ворон и сорок, которых он не в силах прогнать. Между тем все были уверены, что я в восторге от оказанной мне любезности. Танцевали под звуки множества гитар. Играли на этих
