власти, и в Доорне все вернулось к обычной рутине. В свое ежедневное расписание он ввел двухчасовые послеполуденные прогулки и усиленно убеждал придворных последовать его примеру: получив заряд бодрости, говорил он, вы перестанете клевать носом и всхрапывать во время вечерней читки отрывков из книг и газет (как уже говорилось, он с удовольствием предавался такого рода просветительской деятельности среди обитателей Доорна). Регулярными стали киносеансы. Ежегодно супруги выезжали в Зандвоорт, на море. Места на голландском побережье, конечно, сильно уступали «Ахиллейону»… В Зандвоорте Вильгельм завел новые знакомства — в частности, с бароном ван дер Хейдтом, известным коллекционером японских гравюр, которые весьма заинтересовали экс-кайзера.
О «ночи длинных ножей» — расправе Гитлера со своими соперниками из числа штурмовиков и старых консервативных политиков 30 июня 1934 года, Вильгельм узнал из радиопередачи. Поначалу он считал, что жертвами этой кровавой бойни были исключительно гомосексуалисты. На ум тотчас пришел вопрос: что сказали бы о нем, если бы он в свое время устроил что-либо подобное? Лишь постепенно до него доходили факты о подлинном размахе репрессий. Особенно потрясла его история убийства супруги бывшего канцлера Шлейхера: ее вместе с мужем пристрелили как бродячих собак на пороге их особняка в Нейбабельсберге. Ильземан записал в своем дневнике следующее высказывание Вильгельма по поводу событий 30 июня. «Правовые нормы отныне ничего не значат, каждый теперь должен быть готов к тому, что в дом в любой момент могут ворваться наци и поставить всю семью к стенке!»
«Ночь длинных ножей» произвела отрезвляющее воздействие и на кронпринца. Эрмо заняла несколько более двусмысленную позицию, заявив, что жертв могло бы быть и больше. Кронпринц и Ауви подверглись допросу в гестапо, а бывший адъютант принца, майор Людвиг Мюльдер фон Мюльнхейм, был арестован.
В том же, 1934 году вышла сочиненная Вильгельмом книга «Китайские монады. История и толкование», основанная на докладе, зачитанном им 27 октября предыдущего года в присутствии профессоров Ломмеля, Наумана, Отто, Рейнхардта, Зарре и Фольграфа. Предметом исследования в книге была символика, отражающая понятия жизни и божества. Вильгельм попытался доказать принципиальное единство этой символики — от японских инь и ян, китайских монад до арийской свастики. Киприоты, приводил он пример, используют свастику для обозначения солнца. Разумеется, в докладе и книге упоминалась Медуза-Горгона с острова Корфу — по мнению автора, это было «древнейшее изображение головы бога». Что касается свастики, то она, в интерпретации Вильгельма, означала прежде всего понятие движения. Если ее линии направлены вправо, по движению солнца, то это символизирует солнечный свет, лето, грядущую славу, удачу, богатство. Если линии направлены налево, то речь идет о «сауастике» — предвестнице ночи, несчастий и гибели.
Тема была довольно щекотливая и вызывала разного рода аллюзии: всем было известно, что свастика — это официальная эмблема нацистов. Неудивительно, что Вильгельм заговорил языком иносказательным и трудно поддающимся расшифровке: в тексте речь идет о некоей «движущей силе всех космических и земных процессов»; как можно понять, автор считает, что через свастику божество — в виде той же Медузы-Горгоны — реализует свой план мирового движения. «Закон Доорна» сказывался и здесь — Вильгельм намеренно не выражался ясно. Тем не менее современникам был понятен намек на «ужасающей силы импульсы, исходящие от головы божества: они внушают не столько почтение, сколько страх; им неизвестны такие понятия, как любовь к Богу, искупление грехов…».
5 мая 1935 года в Доорн в четвертый — и последний — раз приехал бригадный генерал Уотерс. Старый солдат уже потерял былую резвость и не смог увернуться от нападения со стороны овчарки Арно. Не удалось ему избежать и неприятной обязанности выслушать очередную порцию антисемитских выпадов со стороны хозяина. Тот поведал ему о своем новейшем открытии: «Я обнаружил, что этот Ли, который написал биографию Эдуарда VII и напичкал ее лживыми вымыслами насчет меня, на самом деле — еврей. Его настоящая фамилия — Лазарус, он втихую поменял ее на Ли!» Впрочем, порой Вильгельм переходил на тон смиренного послушника — пешки в руках Господа. Как записал Уотерс, «он считает, что его нынешние тяжкие испытания ниспосланы на него свыше с какой-то неведомой нам, смертным, целью».
15 ноября 1935 года в Доорне впервые объявился бывший офицер гвардии и дипломат Иоахим фон Рейхель. Он сообщил Вильгельму, что намерен написать его биографию, причем не под своей фамилией, а под псевдонимом Кюренберг. Вильгельм подарил ему свое фото, написав в углу: «Неужели все было неверно?» Эти слова и стали названием будущей книги. В ходе разговора обсудили опубликованные труды, в которых так или иначе затрагивалась личность бывшего кайзера. Вильгельм не скрывал своего неудовольствия: «До сих пор я не встретил ни одной более или менее объективной оценки. Все, что обо мне написано, — это извращение фактов, прямая ложь и всякие глупости; многие авторы черпают сведения просто из разных сатирических листков». Самой нелепой поделкой он считал книгу Эмиля Людвига «Последний Гогенцоллерн». Автор «со мной никогда не встречался и не беседовал, что не помешало ему вылить на меня ведра грязи; теперь этот парень живет в благословенной Швейцарии; бравым конфедератам можно только посочувствовать!» — говорил Вильгельм.
Рейхель из общения с экс-кайзером вынес впечатление, что тот изменился — стал более склонен к всепрощению, учету мнения других, менее резок, чем раньше, хотя некоторая горечь в мыслях и словах его осталась. Она отразилась и в последнем замечании насчет Швейцарии: Вильгельм сам много раз выражал желание именно там провести остаток своих дней. Беседы между Вильгельмом и его будущим биографом проходили в кабинете. Порой к ним присоединялась Эрмина. Часто вспыхивали споры и даже конфликты, кончавшиеся холодным прощанием; правда, охлаждение длилось недолго, и Рейхель получал вежливое приглашение отобедать или прогуляться и продолжить диалог. После выхода книги Рейхеля (она была издана в Швейцарии) Вильгельм отозвался о ней положительно, хотя и без особого восторга, — как о непредвзятой попытке изобразить его жизненный путь в контексте времени и обстоятельств, которые люди сами не выбирают.
Рейхель узнал от Вильгельма немного нового. Бывший кайзер по-прежнему плохо отзывался о Бисмарке и его семействе: померанская деревенщина, слуги открывали бутылки, зажав их между коленями, хозяин дома кормил псов со своей тарелки, они дожевывали свои куски прямо на ковре. «Подумать только, назавтра мне могли подать еду на этой же самой тарелке!» Он заступился за Эйленбурга — несколько более открыто, чем осмеливался на это раньше: «Одна из самых симпатичных фигур, которые я когда-либо встречал… Не герой, не гений, но, признавая это, я совсем не хочу создать впечатления, что я как-то отстраняюсь от него. Он был моим другом и таковым навсегда останется в моей памяти!» Вильгельм занял уклончивую позицию при обсуждении щекотливой темы постигших Эйленбурга злоключений: «Верны или неверны некоторые из выдвинутых против него обвинений — не мне решать». Порой он позволял себе быть более откровенным. 2 сентября 1927 он прямо заявил, что его друг Фили «пал жертвой судебной расправы, которую учинили над ним Гольштейн, Гарден и международное еврейство, — это был первый удар по монархии, увертюра к революции».
Тон его высказываний о Максе Баденском стал более умеренным, но суть их не изменилась. По его мнению, канцлер вел циничную игру: убеждал Вильгельма, что преисполнен решимости сохранить рейх, и в то же время все больше отстранял его от процесса принятия политических решений. Санкционированная им отмена цензуры фактически бросила Вильгельма на съедение шакалам пера. Когда же речь пошла об отречении, он не поддержал Вильгельма и, напротив, упорно требовал от него добровольно сложить корону. В целом он охарактеризовал своего последнего канцлера как пешку в руках Шейдемана, который превратил его в «могильщика империи».
Со временем Вильгельм стал менее словоохотливым, но в целом он сохранил живой темперамент, и его нетрудно было «завести». Гостей он принимал, как правило, за чашкой чая, к которому подавалось скромное угощение — вишневый джем и тосты. Лишь немногие избранные удостаивались приглашения отобедать или побеседовать один на один в кабинете. Меню снова было урезано: первое, второе и десерт, белое и красное вино на выбор. Кофе можно было выпить уже после окончания трапезы, не за столом. Одевался Вильгельм всегда одинаково: серый костюм с золотой заколкой в галстуке и миниатюрной копией ордена «За заслуги» в петлице.
Регулярный характер приняла публикация его «научных докладов». В 1936 году немецкий читатель получил возможность прочесть нечто новое все о той же Медузе-Горгоне. Эта «антитеза прекрасному облику греческого божества» сохраняла для него какую-то странную притягательную силу. Он упомянул о том, что его адъютанты в свое время изготовили гигантский трехметровый макет этой самой Горгоны, но
