Утомленный трудными мыслями, Тымкар уснул. Его разбудила грызня собак за пологом. Голодные, они пытались вырвать друг у друга куски мерзлого моржового мяса: достаточно бросить одной ее долю, как вся свора набрасывается на нее, грызется, рычит, щерится, воет от Укусов. Тыкос разгонял свалку, но все начиналось сначала: летели клочья шерсти, мелькали лапы, хвосты, морды, сверкали белые клыки. Спеша, собаки заглатывали твердые, как дерево, куски мяса, давились и, виновато поджав хвосты, отступали к темным углам.
Постепенно визг и грызня стихли. Тымкар прислушался. Пурга не унималась. Сипкалюк шила домашние туфли: их берут купцы в обмен на чай. Зубами протягивая сухожилия, заменяющие здесь нитки, она пришивала к заготовке из нерпичьей кожи подошву из шкуры лахтака. Дочь спала. Над жирником грелся закопченный чайник. В пологе было холодновато; второй фитиль потушили: мал запас жира.
Тымкар поднялся. Ему не нужно одеваться: он спал в одежде.
За наружной дверцей землянки его встретила непроглядная муть взбесившегося снега. Лишь несколько шагов сделал Тымкар, а жилища не стало видно.
Воротя морды от ветра, поднимающего шерсть на шеях, собаки неотступно шли за хозяином.
«Бедные пастухи!» — думал Тымкар. Эта мысль всегда приходила ему в голову, когда на себе приходилось ощущать злобу пурги. В такое время Тымкару бывало жаль даже Кутыкая, как ни трудно было простить его проступок: «Арканом… А зачем? Разве Кайпэ его невеста?» А вот когда метет пурга, жаль и Кутыкая…
В пологе Сипкалюк разливает чай. Есть будут позднее, ближе ко сну, а теперь — чай, чай, чай. Но и заварка на исходе. Скорее бы кончилась пурга!
Тыкос грызет кусок мерзлого моржового мяса, которым только что кормил собак. Мальчик вытянулся, стал уже подростком, охотником. У него черные длинные ресницы, как у отца.
Пьют чай молча. Каждый думает о своем, вернее — никто ни о чем не думает: все уже передумано за эти бесконечные дни непогоды.
Тымкар позволяет себе закурить. Правда, табака совсем уже мало, но, быть может, есть еще у Тагьека, и он даст за костяное домино. Тымкар снова берется за работу. Тыкос помогает шлифовать костяные пластинки. Сипкалюк снова садится шить туфли.
Пурга не стихает. Она не только над островами, она повсюду: и в Уэноме, и в тундре, и в Ванкареме, Энурмино.
В Уэноме совсем плохие дела. Чукчи болеют, умирают. Много хлопот Кочаку. Шаманит, принимает жертвы духам, хвастает своей силой, если выживет больной, ссылается на власть духов, если человек умирает.
С каждым годом все меньше становится жителей в Уэноме.
Не видно радости и на лицах Пеляйме и Энмины, хотя эту зиму они проводят не в тесной и душной яранге, а в маленьком домике с настоящим окном: домик им оставил Василь.
Минувшим летом Устюгов покинул Уэном и сейчас зимует в бухте Строгой.
— Будем, Наталья, на своем боте помаленьку спускаться к югу, на Амур, — сказал он жене. — Видать, паспорта не дождешься.
И хотя Пеляйме, Энмина и многие другие уэномцы уговаривали его остаться с ними навсегда: «Будь с нами, не уезжай, Василь. Все люди тебя хотят», — говорили они ему, Устюгов все же уехал. К гневу на американцев теперь добавился у него гнев на царя, продавшего их земли и бросившего русских на чужбине. Василий надеялся найти правду.
За годы, прожитые в Уэноме, Устюгов с помощью своего друга построил домик из самана, и теперь это жилище принадлежит Пеляйме. Правда, пол в нем из шкур, крыша — такая же, но есть печь, припасен плавник, стоит топчан, есть стол, табуретки. Тепло. И воздух чистый… Вот только из-за этого домика совсем прогневили Кочака! Да и Ранаургин не успокоился. Глядит волком, хотя и женился.
Пока жил здесь Василь, Пеляйме ничего не боялся. Уйдет он на промысел — все равно Энмина оставалась не одна. А теперь у нее ребенок, она не может вместе с мужем ходить на охоту, а оставлять жену здесь Пеляйме боится: все могут сделать Кочак и Ранаургин…
Грустно Пеляйме. Тяжело вздыхает Энмина: на ее лице, руках и ногах появились какие-то болячки.
«Как уйду на промысел?» — думает он. А идти надо: мясо на исходе.
На выселке, где поселился Вакатхыргин, тоже неладно. Правда, там достаточно и жира и мяса, но Эмкуль воспротивилась согласию мужа стать невтумом с Гырголем (он каждую зиму заезжал к ним) и перед самой пургой тайно ушла из становища. Где искать ее в такую непогоду? Не погибла бы! Тяжко на душе у старика Вакатхыргина. «Лучше бы не приезжал к нам Гырголь!»— думает он.
А тот, разгневанный, сразу же велел тогда Кутыкаю запрягать и умчался к Джону-американу. Друзья! Дважды в течение зимы наезжает туда Гырголь. Совсем мало бывает дома. Даже дочь от своей первой жены и ту не заходит проведать, а девочка скучает по отцовской ласке, все спрашивает мать про отца. Она помогает матери выделывать оленью замшу. Смрад стоит в их пологе.
Кайпэ заметно увядает. Румянец цвета недозрелой брусники теперь не у нее, а у дочурки с большими карими глазами. «Неужели и ее ждет такая же жизнь? — мысль эта не дает покоя Кайпэ.
Заботы о дочери, работа, которой непрерывно требует Гырголь, мало оставляют Кайпэ времени для праздных размышлений. Да и о чем еще думать, о чем мечтать? О Тымкаре? Нет, это слишком больно: когда вспоминался он, ей хотелось скорее умереть. Может быть, там, в царстве мертвых, ей будет лучше. Там она встретит его…
Кайпэ не знала — да и откуда было знать ей! — что Тымкар временами тоже думал о ней. Вот и сейчас, выполняя заказ Тагьека, он вспомнил ее. И немым упреком точили душу Тымкар а слова, которые в самый несчастный для него день, перерезав аркан, он выкрикнул в изнеможении: «Я найду тебя, Кайпэ!» А слова так и остались словами…
Сипкалюк видит волнение в глазах мужа. «Что волнует его?» Но она знает, что в такие минуты трогать его нельзя.
Длинная вереница встреч, событий, разговоров проходит перед его мысленным взором. Нестихающая пурга усиливает мрачное настроение Тымкара. Она по-прежнему воет, свистит, бросается на кровлю, готовая сорвать ее, изодрать в клочья, а затем ворваться сюда, к ним — к Тыкосу и больной дочери. Отец поднимает гневный взгляд, как бы готовый померяться силами со стихией, но ветер вдруг мелкой дрожью сбегает по стенам на землю и на мгновение затихает. Тымкар продолжает работать.
«Эскимос или чукча, если он человек, а не морж, должен жить лучше. Ты думай об этом, Тымкар…» «Если он человек… если он человек, а не морж…» — Тымкар глубоко задумывается, руки безвольно опускаются.
Исподтишка Сипкалюк наблюдает за ним.
«Значит, чернобородый — человек: он живет лучше. Джон — человек, Ройс — человек, Кочак, Омрыквут, Гырголь… Они все живут лучше…» Слова Емрытагина волнуют ум Тымкара, однако они недостаточно ясны. Не зря же сказал старик: «Ты думай об этом, Тымкар!» А разве он не думал? Ведь само слово «луораветланы» (чукчи) означает «настоящие люди». Так как же: настоящие люди, а не могут жить лучше, а другие, не луораветланы, а… «Если он человек, а не морж…» Тымкару вдруг становится смешно: как может человек быть моржом?
Улыбка на лице мужа недолго радовала Сипкалюк. Лицо Тымкара снова стало угрюмым: «…Должен жить лучше». И Тымкар стал обдумывать, что же надо сделать, чтобы чукчи и эскимосы стали жить лучше. «Чернобородый имеет шхуну, товары. Но где все это могут взять чукчи? Джон? Тот — «помогающий» у чернобородого, плохой, лукавый человек». Нет, Тымкар, не хочет быть таким, как Джон. Он отказался стать «помогающим», когда Джон звал его. Ройс? Но Ройс совсем непонятный человек. Да и человек ли он? Что нужно ему в земле? Говорят, он живет с Тэнэт и сам хочет стать охотником и немного купцом. Кочак? Однако он хоть и слабый, но все же шаман. Не могут же все чукчи стать шаманами! Кто станет кормить их… Тымкару на мгновение опять стало весело… Раздумывал он также об Омрыквуте и Гырголе, но так и не решил вопроса, что же сделать, чтобы чукчи и эскимосы жили лучше.
Об этом же размышлял Кутыкай, которого пурга захватила с Гырголем у Джонсона. За годы разъездов с Гырголем многое видел Кутыкай. Но во всем этом многом мало нового. Всюду одно и то же: оленевод- хозяин, пастухи и бедняки.
