охотник. А зачем и куда поплывут все они? Да и кто же может поверить этим американам? Нет, никуда не надо трогаться со своего острова…
Солнце уже описало полный круг и теперь пыталось вновь вырваться из туч у горизонта. В проливе шли льды.
Островитяне не спали. Они стаскивали на берег небогатое имущество. Вдали плакала девушка в зеленой камлейке.
Все смешалось в душе Тьшкара. Картины прожитой жизни, яркие, сильные, быстро сменялись одна другой, и какой-то внутренний голос, еще неведомый ему самому, властно звал его к новым поискам счастья: «Вперед, Тымкар, спеши, Тымкар!» Он смотрел на островитян, но не видел их. Как быстро пробегала перед ним сейчас вся его жизнь! И все настойчивее звучало:
«Вперед, Тымкар! Спеши, Тымкар! Твое счастье там, в родном селении. Там начинается, сказал таньг-большевик, новая жизнь!»
Все население острова загружало байдары домашним скарбом. На высоком берегу стоял наблюдатель.
Тымкар и Тагьек уже готовы к отплытию: им некого и незачем ждать. Вот они отталкиваются от берега, Тыкос поднимает парус из шкур, и байдары расходятся в разные стороны.
— Прощай, Тымкар!
— Прощай, Тагьек!
— Прощайте! — слышатся с берега голоса.
Байдары входят в ледяные каналы с подвижными берегами.
Из скопившихся у горизонта черных туч вырывается в небо яркое солнце.
Глава 41
ВЛАСТЬ КОЧАКА
Тымкар и сам едва ли отдавал себе отчет, что именно побудило его принять неожиданное решение. В самом деле, ведь не могла же болтовня этих двух американцев оказать такое влияние на образ его мыслей и поступки! А между тем вот он уже плывет к родным берегам.
Не каждому человеку дано на протяжении всей жизни сохранить бодрость душевных сил, неугасшее пламя юности. Даже незаурядная личность, потратив много сил на достижение какой-нибудь цели и не достигнув ее, порой надолго утрачивает черты индивидуальности.
И только время или какой-либо внешний толчок вдруг выводит ее из состояния чуть ли не полного безразличия, искра протеста воспламеняет давно тлевшую в сознании неудовлетворенность, в душе поднимается бунт, побуждая к новым попыткам осуществить свои чаяния и надежды — если уж не для себя, когда оказывается, что жизнь прожита, то для детей и потомков.
За годы, проведенные на острове, Тымкар много думал и многое понял. Да и пора: ведь уже тридцать семь лет!
…С большой кожаной байдары, идущей под парусом, отчетливо были видны такие знакомые Тымкару прибрежные горы, долины, сопки…
Тыкос сидел на корме, за рулем. Сипкалюк и Тымкар привалились к перевернутой нарте, к которой были привязаны свернувшиеся клубками собаки. За кормой на буксире легко скользила маленькая байдарка.
Льды то и дело вынуждали менять направление, пережидать, спускать парус. Однако берега становились все ближе, а остров все глубже опускался в море…
Солнце достигло зенита, жгло, но тело пробирал озноб: от воды и льдов тянуло холодком.
Много, ох, как много мыслей теснилось в голове у Тымкара. У него теперь совсем большой сын, такой же рослый, как он сам. Только у Тыкоса еще нет ни одного седого волоса. Что ж, Тыкос спокойно прожил свои девятнадцать лет, а Тымкар в его годы уже побывал в Номе, у Омрыквута, зимовал по чужим стойбищам, исходил всю Амгуэмскую тундру.
Вдруг лицо Тыкоса напряглось, ноздри широко раздулись, он весь вытянулся, не двигаясь с места.
— Лахтак, — тихо, настороженно произнес он.
И Сипкалюк с Тымкаром заметили на воде морского зайца: он, видно, грелся на солнце. Юноша подтянул байдару, бесшумно перебрался в нее и, ловко перебрасывая весло с одного борта на другой, начал удаляться. У ног молодого охотника лежали копье, гарпун, закидушки: к винчестеру не было патронов. Тымкар спустил парус.
Лахтак, заметив опасность, нырнул. Тыкос начал его преследовать. И Тымкар, поняв, что ждать сына придется долго, причалил байдару к большой льдине, вылез и за выступ тороса укрепил конец. Сипкалюк последовала за ним: она тоже засиделась, озябла.
Собаки насторожили уши, беспокойно задвигали мордами. Льдины медленно дрейфовали на север, Тыкос удалялся к югу. И чем дальше морской заяц уводил охотника, тем острее чувствовал Тымкар какую-то горечь в душе. Ведь вот так и он всю жизнь гоняется с копьем и гарпуном за морскими зверями! А были бы патроны… В эту минуту он пожалел, что разъехался с Тагьеком: все же у того всегда есть патроны к винчестеру. Винчестер! Как много надежд возлагал на него в свое время Тымкар… Ему казалось тогда, что путь к счастью лежал через обладание ружьем. Оно должно было помочь ему заполучить Кайпэ в жены. Но годы прошли, нет ни Кайпэ, ни родных… И даже ружье его лежит без патронов, как никчемная вещь.
И Тыкос все вот так же охотится без ружья. Конечно, Тымкар не напрасно трудился эти годы: есть у него байдара, собаки, нарта, снасть есть. А в Уэноме еще должны сохраниться остатки яранги. Меховую палатку-полог он везет с собой.
Ничего, он еще достанет ружье Тыкосу у русских! Да, конечно, он достанет его!
Тымкар бродил по льдине, а Сипкалюк принесла из байдары чайник с пресной водой и из прихваченных с собою кусков плавника, политого жиром, разложила костер. На Тымкара потянуло пахучим дымом, он оглянулся, увидел огонь на льду, подошел, присел, протянул к костру руки, глядя то на яркие языки пламени, то сквозь него на порозовевшие льды. Его слегка знобило: сказывались и сырость, и холод льдов, и беспокойная ночь накануне с визитом американцев, и нервное состояние, заставлявшее временами дрожать его тело: это особенно неприятно.
Да, да, он сам точно не знал, что именно побудило его принять такое неожиданное даже для самого себя решение. И эта неспособность разобраться в себе еще больше возбуждала Тымкара. Как встретят его в Уэноме? Что скажет Кочак? Что подумают старики, увидев, что у него жена эскимоска… Хмурый Тымкар не дружелюбно посмотрел на жену. Она почувствовала его тяжелый взгляд.
— Ты что, Тымкар? — на ее лице заметно было волнение.
Тымкар прислушался к потрескиванию костра.
— Так, ничего, — он достал трубку, но там уже давно не бывало табака.
Чайник начал посвистывать. Жена ушла в байдару за кружками.
Тыкоса все не было. Он втащил свою легкую байдарку на льдину и теперь подползал к морскому зайцу. Тыкос не отступится: он не таков.
Из жестяных кружек Сипкалюк и Тымкар пили чай. Собственно, «чай» — это только слово: пили горячую воду. Она так приятно согревает тело.
— Ничего, — проговорил Тымкар, как будто до этого он утверждал нечто обратное. — Чукчи не хуже эскимосов.
Ведь жил же он, чукча, среди чужих!
Сипкалюк уже привыкла к его манере вести себя и выражать свои мысли.
— Однако, так лучше, — опять вслух высказал он что-то непонятное ей.
— Это верно, — поддакнула Сипкалюк, довольная, что муж заговорил с ней, хотя она и не знает, о чем он думает. — Ты правильно думаешь, Тымкар.
— Да, я думаю правильно, — согласился он и протянул жене кружку, чтобы она еще раз наполнила ее кипятком.
