Бегом на шпильках

Энди глазеет на меня, разинув рот.

— Ринго, — объявляет он наконец. — Лучший барабанщик в мире!

Мои руки сами собой взлетают к волосам. Я не могу сердито зыркнуть на него, так как это может заметить Джеки. Ныряю под прилавок, думая о том, какую самую отвратительную скверность допустимо произнести в ее присутствии.

— Ты забыл у меня один из твоих чудесных, стильных тапочек, — мурлычу я. — Я захвачу его с собой сегодня вечером. Уверена, тебе его ужасно не хватает.

— А что такое сегодня вечером?

— Ой! — восклицаю я. — Так тебя не пригласили?

— Я не знаю, о чем ты говоришь, так что, очевидно, нет.

Отлично. Теперь ему известно, что я все это время о нем думала.

Не говоря ни слова, Энди вручает мне фартук, а сам принимается что-то там дергать и чем-то там звякать в огромной кофеварке.

— Бабс с Саймоном пригласили меня на ужин.

— Тебя и этого пижона?

— Кого?

— Кого? Сама знаешь — кого. Парня с серебряным кольцом.

— Сола? — уточняю я с неподдельным удивлением. — Он-то здесь при чем? — Мысленно возвращаюсь к спектаклю, который я разыграла в ресторане, и мне становится неловко. — Сол, — говорю я твердо, — всего лишь мой «бывший», не более того. Я встретилась с ним один раз за последние два месяца, мы поболтали на кухне, как культурные, воспитанные люди: «спасибо, до свиданья, удачи тебе». — Делаю паузу. И добавляю: — И за последние две недели у меня ни с кем не было никаких отношений, кроме еще одного пижона.

Энди пожимает плечами, и звяканье у кофеварки становится громче.

— Кофе засыпаешь сюда, разравниваешь, потом щелкаешь вот здесь, вот этим переключателем, да- да-да, ставишь чашку вот сюда, молоко в молочник, взбиваешь, медленно, пена-пена-пена, выливаешь сверху, посыпаешь шоколадом — капучино готов. Проще не бывает. Теперь попробуй сама.

Он улыбается, и без всякой неприязни.

Я пробую и тут же обжигаю мизинец.

— Ай! — говорю я раздраженно.

— Подставь под кран с водой, — говорит Энди, легким кивком указывая в сторону раковины.

— Нет, — рычу я.

Ненавижу мужиков, которые дуются, дуются, а потом, — когда чувствуют, что выдавили из тебя всю радость, вплоть до самого последнего атома, — взбодряются и веселеют на глазах. Я все-таки сказала это! Вслух! Я бросила ему намек: огромный, как кирпич! И что я получила взамен? Ничего. Ладно. Еще посмотрим.

— Ну, и как там наша возлюбленная? — добавляю я, сверкая на него глазами.

— Наша возлюбленная?

— Ой, вот только не надо ля-ля! — кричу я. — Не надо ля-ля, — повторяю я, но уже шепотом, так как миссис Эдвардс удивленно оглядывается через плечо. — Алекс! — шиплю я. — Сам знаешь! Саша! Шикарная, милая, добрая, умная, мать твою, сверхидеальная Саша-Алекс! Женщина, с которой ты живешь! Никого не напоминает?

К моей величайшей досаде, Энди начинает хохотать. Но, увидев выражение моего лица, быстренько прекращает.

— Я живу один, сам с собой, в моей старой квартире в Пимлико, уже с прошлой среды, — ворчит он. — Я как раз собирался сказать тебе, что произошло у нас с Алекс, еще в кафе, но ты же у нас такая, блин, нетерпеливая, что ну никак не могла подождать. И смылась со своим пижоном, не дав мне ни единого шанса.

— Никуда я не «смывалась»! — Мой пульс, похоже, совсем рехнулся. — Это вы смылись! А я все утро прождала твоего звонка.

— Подумаешь, утро! Ерунда какая! — задыхаясь, выпаливает Энди.

— Ты, я смотрю, слишком долго провалялся по всяким общагам в обнимку с кальяном! — огрызаюсь я. — А я живу по лондонскому времени!

— Тебе надо почаще выходить из дома, — бормочет Энди, качая головой.

— А что, по-твоему, я должна была подумать, когда ты уехал с ней в тот вечер?

Энди, — надо отдать ему должное, — выглядит пристыженным.

— Прости, — вздыхает он. — Я об этом не подумал. Я знаю, как это, должно быть, выглядело… В тот вечер я растерялся. Но, Натали, клянусь тебе, ничего не было. Ни она, ни я, мы оба этого не хотели.

Мои губы вытягиваются в тонкую нитку. Энди пристально смотрит мне в глаза.

— Господи, Натали, ведь я же не животное! Я как-нибудь в состоянии держать его в штанах! И пока еще способен мыслить разумно и хотя бы чуть-чуть себя контролировать! Знаешь, не все мужчины думают своими стоячими шлангами! Может, тебе и трудно в это поверить, но у некоторых из нас в головах даже мозги имеются.

— Ладно, ладно, я ничего не говорила, — бормочу я. — В любом случае животные не носят брюк. Успокойся.

Стараюсь сдерживать улыбку.

Энди продолжает уже тише:

— Саша до сих пор не может оправиться после развода. В тот вечер она прилично выпила, и ей нужно было кому-то выплакаться. Четыре часа я только и слышал: «Митчелл то, Митчелл се». Как он обижал ее, как я обижал ее. Мы всю ночь так и просидели: перебирая прошлое. Это было очень полезно, для нас обоих. И ничего такого, никакой постели. Если не веришь, можешь спросить Алекс. И в любом случае…

Он замолкает и смотрит на меня.

Чувствую, как кружится голова, поэтому гляжу в пол.

— Я и так уже чаще выхожу из дома, — бормочу невнятно. — А теперь собираюсь в Австралию на три недели. В путешествие.

— О… Понятно. Это хорошо. — Он делает паузу. — Ладно. Теперь — мясное. Итак. Пармская ветчина, ветчина «алла бонче», ветчина «котто», шпик, «брезаола», «мортаделла», «коппа ди парма», «панчетта копатта», «панчетта аффумиката», «саляме милано», «саляме фйоццо», «саляме фелино», «саляме альо», «саляме вентрилина», «саляме финоччьона», колбаса «карневале», «шпьяната калабрезе», «чоризо», колбаса «голоза», так, а здесь у нас сыры: «пекорино романо»…

— Энди, — мягко перебиваю я, — все это очень мило с твоей стороны, но этикетки я и сама могу прочесть. Мне нужно знать, каково это все на вкус, чтобы я могла объяснить покупателям, но начинать сейчас просто нет смысла. Через час мне надо быть у Бабс, а еще нужно заскочить домой, переодеться. Спасибо, что… — помахиваю обожженным пальцем, — …показал мне, как готовить капучино. Мне пора.

Я прощаюсь с миссис Эдвардс, которая силком впихивает мне коробку «кантуччини кон гочче ди чокколато» (хрустящего шоколадного печенья) для сегодняшней вечеринки:

— По крайней мере, у вас будет нормальное печенье к эспрессо!

Поблагодарив ее, еще раз взглядываю на Энди и выхожу на улицу.

— Смотри-ка, у тебя щеки округлились, что ли?! — набрасывается Франни, до смерти напугав меня.

Несколько секунд я не могу прийти в себя, застыв в трансе на ступеньках. Франсис Крамп — в туфлях от «Матушки Хаббард» (девиз: «Я уродина, так что мне в самый раз!») и без помады («римские проститутки красили губы, чтобы показать, что готовы сделать минет»), — самое неприятное зрелище из всех, что мне довелось видеть за последнее время. Однако ее ощетинившееся присутствие меня совершенно не беспокоит. Сейчас я целиком поглощена мыслями об Энди. Не могу решить, чего мне больше хочется: поцеловать его или ударить. Наверное, все-таки ударить. «И в любом случае, — сказал он. — В любом случае».