– Нет… Я по здоровью.
Ада Дмитриевна вдруг оглушительно хлопнула в ладоши, убив пролетавшую мимо нее моль. Мужчины вздрогнули, а она удовлетворенно вытерла ладони о полы халата, заметив при этом:
– Никак не могу вывести эту дрянь. Она ест картины, представьте себе.
– А про Ивана Петровича Прохорова вы больше ничего не слышали?
– Ничего, – нахмурилась Ада Дмитриевна. – А почему вы спрашиваете об этом меня? Спросили бы Сашу. Это его отец, в конце концов.
– Я так и сделаю, – помощник следователя встал, тщательно затушил сигарету в пепельнице и тут ему в глаза бросился портрет, которого он прежде не замечал. Картина висела над самой дверью, на полотне размеров пятьдесят сантиметров на тридцать была изображена, несомненно, хозяйка этой квартиры. Аде Дмитриевне здесь было не больше сорока лет. Художник изобразил ее откинувшейся на спинку кресла, в задумчивости играющей красивым бокалом в виде сердца из красного стекла, на золотой ножке. Красное платье женщины и длинные золотые серьги прекрасно гармонировали с бокалом. Ада Дмитриевна не смотрела на зрителя, ее глаза были сосредоточены на бликах света, отражавшегося в рубиновом стекле. Здесь она выглядела не такой надменной и неприступной, как в жизни. Пожалуй, в ее облике была даже какая-то мягкость, задумчивая нежность. Помощник следователя смотрел на картину добрую минуту, и Ада Дмитриевна (настоящая, а не нарисованная) обратила на это внимание и заметила:
– Да, это мой портрет. Муж меня редко рисовал, как ни странно. Но вот этот портрет он очень любил. И я его тоже люблю и никогда не продам, даже если буду с голода умирать. Знаете, как называется эта картина? «Сердце из стекла». Вон там, в углу, написано красными буквочками.
– Очень красиво, – сказал помощник следователя и вдруг увидел чудо, настоящая Ада Дмитриевна тоже помягчала, расслабилась, скинула жесткую обиженную маску одинокой стареющей женщины и почти ласково произнесла:
– Кофе?
– Нет, мне пора идти. А вот позвонить от вас можно?
– Юра, проводи.
Тот вскочил и пулей вылетел из комнаты. Отворив дверь в свою комнату, указал гостю на телефон, стоявший на столе среди кучи разного художнического хлама: открытых коробок с красками, грязных тряпок, бутылки с растворителем, рваной бумаги. Помощник следователя прошел в комнату, а Юра деликатно притворил дверь.
– Владимир Борисович? – Спросил тот, когда дозвонился в управление. – Я у Головлевых. Ну, есть кое- что, опознают девушку. Владимир Борисович, надо бы найти отца Прохорова. Развелся двенадцать лет назад, выписался и пропал. Никто его не видел. Может, он что-то сообщит об этой Маше.
– Так ищи через этого Сашу, – отозвался Владимир Борисович своим пронзительным, недовольным бабьим голоском. – Не знает сын, так через паспортный стол. Чего звонишь-то?
Они поговорили еще с минуту, и помощник следователя положил трубку, немного раздосадованный. Ему в голову вдруг пришла мысль, что он, пожалуй, так же всю жизнь боится действовать по собственной инициативе, как этот здоровенный парень с выкаченными глазами, в чьей комнате он сейчас находится. Взгляд его упал на разобранную постель. На постели валялась большая картонная папка, из нее высовывались какие-то рисунки. Уже направляясь к двери, он наклонился и скорее из любопытства, чем из чувства долга, глянул, что там такое. И застыл в согнутом положении. На первом же, верхнем рисунке была изображена девушка с перекинутой на грудь длинной русой косой. Резкие черты лица, темные глаза без выражения, слегка намеченная улыбка на розовых губах. В дверь поскреблись, он повернул голову и увидел Юру. Тот, поняв, что именно рассматривает гость, застыл на пороге, и на шее его снова заалели пятна.
– Иллюстрации к сказкам, – хрипло сказал он, быстро подскочил и захлопнул папку, что было даже невежливо.
– Да? А кто позировал?
– Из ВГИКа, одна актриса, – Юра нервно завязывал тесемки на папке, руки у него дрожали.
– Можно познакомиться с этой актрисой? – спросил помощник следователя.
– Не знаю. Она нездешняя, наверное, уехала на каникулы.
– А имя-то у нее есть?
Юра ничего не ответил, и тогда ему задали еще один вопрос:
– А не Машей ее случайно звать?
– Послушайте… – задохнулся Юра. – Таких лиц сколько угодно!
– Да? А вот бы мне найти хоть одно такое! Ну что, Маша или не Маша?
– Только маме не говорите, – из Юры вдруг будто выпустили воздух. Он бессильно опустился на кровать, все еще прижимая к груди папку. – Она меня живьем съест.
– В чем дело?
– Ни в чем… – Юра тоскливо смотрел на свои большие ноги в потрепанных тапках. – Да, я видел ее раньше. И рисунок этот старый. Я его нарисовал, когда папа еще был жив. Папа и поправлял.
– Ну, а почему так прямо было не сказать? – резко спросил помощник следователя.
– Не знаю. Мама была недовольна, что я обращаю на нее внимание.
– На Машу?
– Да. Только не говорите так громко! – попросил Юра.
– Да что вы так мамы боитесь? Или есть причины? Вы вообще-то знаете, что, когда надо давать показания, про маму следует забыть? Вы хоть понимаете, что только что с вашей мамой на пару дали ложные показания?
– Я все понимаю… – Юра загнанно на него посмотрел. – Но ей же не втолкуешь. Да потом, разве это так важно?
– А что вашего соседа убили – неважно?
– Но это же не она.
– Почему вы знаете? Потому что она вам нравилась? – Помощник следователя не знал, что ему делать, радоваться или злиться. – Вот что мы с вами теперь сделаем! Давайте-ка, вы явитесь в управление и дадите показания честь по чести, все как было. Для вас же будет лучше. И ваша мама тоже пусть придет. Я вам пришлю повестки.
– Она меня затравит!
– Ну, вот что, – резко ответил тот. – Пусть мама говорит за себя, а вы – за себя. Рисуночек я заберу.
Он почти вырвал из Юриных рук папку, развязал ее, достал рисунок и положил его к себе в дипломат. Щелкнул замками и, не прощаясь, ушел.
Анжелика вернулась домой, когда еще не начинало темнеть, но ей-то казалось, что наступил глубокий вечер. В семь часов она открыла дверь и бросила на пол свою сумку. В семь пятнадцать выпила первую чашку кофе, в семь двадцать пять – вторую. Она то и дело смотрела на часы, но вместо стрелок всякий раз видела чье-нибудь лицо – Жени, Маши, Лены, Саши, а то и покойного мужа. И все же самым худшим было то, что иногда она видела свое лицо – свое, а все же чужое. И при этом ей было так страшно, что хотелось заскулить, выскочить из этой проклятой квартиры, прижаться к кому- нибудь и поведать о всех своих бедах, начиная с того дня, когда Игорь остановил рядом с ней на набережной свою красную машину и предложил помочь. Вся жизнь с того момента теперь представлялась ей одной большой бедой, из которой она не могла выпутаться, не могла даже позвать на помощь, позвать по-настоящему, рассказав все, во всем признавшись.
«Даже если Женя найдет ту девицу, даже если он вернет у нее украденные вещи, – размышляла она, переворачивая опустевшую чашку из-под кофе, чтобы потом погадать. – Даже если он как-то отомстит за мои синяки, как он сможет расквитаться с ней за мою неправдоподобную жизнь? У меня есть двойник. У меня всегда был двойник! В один год, или в два смежных года в двух разных семьях родились две девочки. Я и она. Она и я. И черт возьми, у нас было столько возможностей стать не похожими друг на друга! Я могла обжечь лицо, играя на кухне, где горела газовая плита. Она могла сломать ногу на физкультуре и навсегда остаться хромой калекой. Я могла перекраситься в блондинку. Она могла нарочно стать рыжей – потому что ей так нравилось. И в то же время мы ничего этого не смогли, не сделали. С тех пор как мне исполнилось
