Женщина идет со двора, напряженно смотря перед собой. Мы следуем за ней.
Улица Доб такая же, как и Дохань. Возле магазина с нарисованными на вывеске кондитерскими изделиями так многолюдно, как будто в нем сейчас открылась продажа. Женщина с трудом протискивается внутрь и спустя немного выходит оттуда еще более опечаленная. За ней следует девочка лет восьми в красной пуховой косынке на тоненькой шее. Девочка ищет свою маму, ее тоже не оказалось в магазине.
— Тетей много, а моей мамы нет, — говорит она женщине таким тоном, точно жалуется. — Нигде нет…
Обе идут дальше вместе, одинаково убежденные, что своих близких они могут найти только среди мертвых…
Улица Казинци, такая же, как Дохань и Доб. Дом № 40, двухэтажный, серый, с черной окантовкой. Бани! И здесь склад трупов. Скелеты, обтянутые кожей, лежат в бассейнах, выложенных розовым и голубым кафелем, с проточной водой, вытекающей из пастей фантастических животных, и в ванных комнатах, и в коридорах. Матовый свет, льющийся из овальных окон, тускло отражается в остекляневших глазах.
Кудлатый сторож с круглой рыжей бородой рассудительно втолковывает обеим посетительницам:
— Тут их, поймите, больше двух тысяч! Старые, молодые, всякие. Есть и младенцы, которые родились в гетто. Есть и без головы. Разве возможно найти? Подумайте. А то, может, давно в Дунае, а вы здесь ищете…
Басовый голос его, как в церкви, эхом отдается под темными, отсыревшими сводами.
— Где же моя мама?
— Где же мой Ференц?
Девочка и женщина спрашивают это одновременно одним и тем же тоном, ни к кому не обращаясь, и тут же теряют друг друга в уличной толпе.
Из подъезда дома выносят труп.
Сдвинув тонкие, подбритые дужками, черные брови, женщина всматривается в лицо, расплющенное выстрелом в упор, и вдруг опускается на ступеньку, точно у нее уже нет сил итти. Или, может быть, она поняла, что в самом деле найти сына среди огромного количества мертвых тел так же трудно, как трудно найти какой-нибудь один лист в дни осеннего листопада.
Она закрывает глаза, и руки ее, как плети, опускаются между острых колен.
Мы садимся рядом с ней. Она вздрагивает всем телом, но, увидев нас, успокаивается и инстинктивным движением восковых пальцев прячет под тюрбан выбившийся клок седых волос. Слабым голосом отвечает на вопросы переводчика, и вот что я узнаю:
Зовут ее Марией. Ее отец, Шварц Ференц, служил садовником у арендатора помещичьего имения. Потом купил маленький участок земли и стал сам его обрабатывать. В семье было пять братьев и пять сестер. Все помогали отцу в хозяйстве. Однажды в деревню приехал за продуктами приличный молодой человек, Вертхеймер Имре. Мария познакомилась с ним и вышла за него замуж. В Будапеште, в уютной квартирке из двух комнат и кухни, жили скромно, но счастливо. Все изменил Гитлер. По его требованию, и в Венгрии были изданы законы о евреях. Имре лишился службы. У старого Шварца отобрали землю, он затосковал, стал худеть и вскоре умер.
А когда пришли немцы, всех провинциальных евреев, отобрав от них имущество, загнали в гетто в городке Кишварда и стали истреблять: кого там же, а кого отсылали в товарных вагонах в Германию. Мария потеряла мать, всех братьев и сестер. А в Будапеште евреев переселили в дома, отмеченные желтой сионистской звездой. Марию с мужем и сыном впихнули в небольшую комнату, где жило четыре семьи. Из вещей разрешили взять только постельные принадлежности. Жили почти как в тюрьме. Выйти на улицу можно было лишь за едой и то не больше, как на два часа в день. За этим строго следили стоявшие у подъездов рэндэры.
— Вот эти!
Мимо нас степенно проходят два полицейских в высоких черных кепи, в черных шинелях и лакированных сапогах. Мария с кривой усмешкой смотрит им вслед. Нет у них ни белых блестящих сабель, ни больших пистолетов. Теперь они уже не так страшны, эти рэндэры.
А может быть, это они увели Имре, ослепшего на один глаз, работать на кирпичный завод, а потом — неизвестно куда…
Мария осталась одна с сыном.
Когда же власть захватил Салаши, пришлось из дома, отмеченного сионистской звездой, переселиться в «полосу отчуждения». Так называлось гетто на улицах Дохань, Вешелени, Доб и Кароль- кэрут. А сюда даже постелей взять не позволили. Здесь было еще теснее, еще ужаснее. Конечно, среди жителей гетто нельзя было встретить таких, как Хорин, барон Корнфельд, барон Вайс. Хорин, например, передал Герингу, в его личное пользование, свои заводы в Чепеле, все свои акции рудников, банки, а сам с семьей, захватив драгоценности, меха и гардероб, преспокойно выехал в Швейцарию. За большие деньги можно было купить исключение из законов о евреях и у немецкого амбасадора в Будапеште — Везенмайера и у советника по еврейским делам в гестапо — Крумана. Кроме того, посольства некоторых нейтральных государств торговали шуцпассами — охранными паспортами. Но все это могли купить одни богачи. Все остальные ютились в гетто, где хозяйкой была смерть.
В комнатах с голыми грязно-липкими стенами было тесно, как в трамвае, и тоскливо, как на необитаемом острове. Постепенно люди умирали от стужи и от голода. Эта постепенность выводила из терпения нилашей, и они часто бросали в окна гранаты, которые рвались среди мертвых и еще живых. Убивали и на улице, и во дворе, и с мостов сталкивали в Дунай. Потом ко всему этому прибавился тиф и бомбежки…
Наконец однажды ночью в дом ворвались немцы.
— Золото или смерть!
— Золота нет, — ответили им.
Затрещали автоматы…
И вот в ту ночь, в последнюю ночь гетто, пропал Ференц, единственный сын Марии.
— Он здесь где-нибудь…
Мария озирается.
И я тоже смотрю по сторонам, чтобы только не встретиться с ее странно расширенными глазами.
НЕПРОШЕНЫЙ ГОСТЬ
В Пеште мне с переводчиком пришлось некоторое время прожить на частной квартире в семиэтажном доме на Бетлен-тэр[16]. Это было в дни боев за Буду, когда население голодало, и поэтому наш скромный стол сделался предметом пристального интереса обитателей дома. К нам под разными предлогами приходили люди из грязных конур полуподвала, из богатых квартир нижних этажей и из холодных лачуг под крышей. Приходили обычно в час обеда или ужина. Нам оставалось лишь мириться с этим, чтобы не поколебать установившегося здесь справедливого мнения о широкой и гостеприимной русской натуре.
И вот однажды, приветственно кивая головой вправо и влево, появляется прилично одетый молодой человек, очевидно из среднего этажа. Его взлохмаченные черные волосы щеткой торчат над низким сморщенным лбом, а за круглыми роговыми очками так и ходят карие, масляные, слегка на выкате, глаза.
Подергивая узкими плечами, нежданный гость торопливо подает нам руку и представляется:
— Эрвин Фише, коммунист. Члон партия. Говорим сэрбски.
— А, вы говорите српски? Где сте научили? — спрашивает его мой переводчик, югослав.
Фише хлопает глазами, явно ничего не смысля в сербском языке. Однако он быстро нашелся.
Бледнолицый виолончелист с забавно опущенными, словно у китайца, усами, закончив рапсодию
