закон, отнявший у иностранцев право на работу. Кроме того, дочь Маргарита вышла тут замуж, надо было устраивать ее судьбу. Наконец собрались уезжать, получили советскую визу, но было поздно: началась война. Вот и остались.
Теперь я ничего не знаю о сыне. Где он? Здоров ли? Как живет? Русский капитан мне рассказывал, что Лилиенталь недавно участвовал в московском турнире. Больше я о нем ничего не слышала, и он, наверно, еще не знает, какое горе нас постигло: умер его отец.
Я здесь совершенно одна и бедствую. Конечно, поеду к сыну, если можно… Только об этом и мечтаю. В этом городе я уже семь лет, у меня небольшой салон мод, но тут совсем не то, что в Вене. Жить очень трудно. Люди эгоистичные и жестокие. Если человек, а тем более иностранец, в затруднении, они его скорее задавят, чем ему помогут. Впрочем, кажется, теперь все стали такими на Западе.
Мы останавливаемся. Доносится нарастающий тупой вой снаряда. Прислоняемся к стене дома. Грохот и скрежещущий свист осколков: что-то рушится…
Варвара Николаевна, слегка приподняв плечи, вбирает в них голову и крепче прижимает к груди банку с супом, но лицо ее до странности спокойно, апатично.
— Я к этому уже привыкла… Я вот тут живу, в этом бункере. Спасибо вам… Пожалуйста, если поедете в Москву, передайте моему сыну, что я жива, самое страшное пережила, а впереди, надеюсь, наша встреча с ним… Пожалуйста, не забудьте.
Обстрел не утихает, туман не рассеивается. Остроконечные шпили реформатского костела на Рожак- тэр уныло торчат поверх слоистой сизой мглы.
Все кажется мутноопаловым, плоским — дырявые дома, снующие вдоль стен люди, оголенные, неподвижные деревья.
ПУБЛИЦИСТ ЗИЧИ
Мы долго барабаним в массивные, забранные кованым железом двери семиэтажного дома по узкой улице Монти. Наконец какая-то худая женщина появляется в окне первого этажа и смотрит на нас недоверчиво.
— Доктора Зичи, керем! — кричу ей, миролюбиво улыбаясь.
Она гремит ключами, осторожно открывает двери.
— Зичи? Тэшек, хармадик емелет, тизеннедьедик сам![17] — Оглядывает нас пытливо: — Туд мадьярул?[18]
— Кевешет[19], — отвечаю я.
Одобрительно кивая головой, привратница пропускает меня с переводчиком в вестибюль и с острым любопытством следит за нами, пока мы не скрываемся за поворотом лестницы.
Узенькие балконы с железными перилами опоясывают этажи. Квадратный двор похож на глубокий колодезь. Балкон над балконом, как ярусы лож в театре. Внизу гора грязного, захламленного снега, который растает здесь, может быть, к июню, и вечный холодный сумрак. Только верхний этаж освещают по карнизу теплые лучи полуденного солнца. Странно, как попала сюда мина. Она разорвалась, ударившись в стену третьего этажа, и кое-где в окнах выбила стекла. Стекла заменены картоном и фанерой, а в одной квартире в рамы вставлены еще и книжные обложки. Это и есть квартира № 14.
Стучу.
Минуты через три дверь робко приоткрывает седой человек с жесткой растительностью на широкой мясистом лице, в потертом сером костюме, с наспех повязанным смятым галстуком цвета лягушечьей спинки. Сморщив лоб, он удивленно и испуганно глядит на нас поверх роговых очков, сползших на кончик грушевидного носа.
— Господин Зичи?
— Да, — отвечает не сразу, сдержанно наклонив голову.
Он успокаивается, узнав, что мы пришли просто познакомиться с ним, как с известным в Будапеште журналистом. Поправляет очки и галстук. Он явно польщен. Любезно улыбаясь, ведет нас в кабинет, заставленный книжными шкафами и огромным письменным столом с несколькими запыленными исписанными листами; на стенах живописные виды Венгрии и картины, изображающие лошадиные скачки, кулачные бои и другие народные забавы мадьяр. Усаживаемся в «уголке для бесед», в мягких креслах перед невысоким круглым столиком с пепельницей и оригинальным прибором для сигарет и спичек.
Доктор Зичи суетливо предлагает сигареты.
— К сожалению, больше ничем вас не могу приветствовать. Время, знаете ли, такое… Ничего не достать! Показаться-то на улице опасно. Обратили внимание? Даже в наш двор залетел снаряд. Тяжелое время! — вздыхает Зичи и, как бы спохватившись, бодро встряхивает головой. — И тем не менее великолепное! Наконец-то осуществляются идеалы демократии, о которых я так много писал! Если вы уже слышали обо мне, то вам, наверное, говорили и о моей последней книге — «Полвека». Я показываю в ней развитие революционного движения в Венгрии, примерно с половины прошлого века. Мне удалось издать ее перед войной, но цензура, разумеется, ее запретила. У меня есть несколько экземпляров.
Зичи достает из шкафа толстую книгу в бумажном переплете и что-то пишет на титульном листе.
— Извольте, — с премилой улыбкой вручает мне книгу. — Рад чести подарить вам со своей надписью.
Я перелистываю книгу. Зичи удобнее располагается в кресле и, посерьезнев, всем лицом показывает, что готов дать нам самое ответственное интервью. Голос у него дряблый, размеренно-монотонный, как звук кофейной мельницы. Говоря, он часто сжимает и разжимает пальцы правой, почему-то особенно неспокойной, руки.
— Я думаю, вам будет любопытно, если я немного расскажу о содержании своей книги. О прошлом, которое обычно интереснее, осмысленнее настоящего; о нашей юности — бурной и задористой. О начале 1919 года… Из русского плена возвращаются Ракоши Матьяш и его друзья, пылкие и живые люди, прошедшие школу русской революции и отчасти творившие ее. Они и в наше дело как бы вливают свежую струга. Совместными усилиями мы добиваемся своего. Премьер-министр граф Карольи Михаль добровольно передает свою власть венгерскому пролетариату. Точнее говоря, двадцать первого марта мы устраиваем революцию… Между прочим, у меня есть лучшая в мире коллекция книг, брошюр, газет, летучек, воззваний и других материалов, относящихся к тому времени. По поводу ее со мной еще в 1925 году переписывался институт Маркса — Энгельса… Теперь я с радостью готов уступить дубликаты своей коллекции. Так и передайте директору института, когда будете в Москве. Все документы целы, я их храню в потайном месте. Какие чудесные дни они воскрешают! Но увы! — вздыхает Зичи скорбно. — Румынские штыки приносят вскоре Иосифа Габсбургского. Затем из Сегеда является с войсками Хорти и вместе с ним — Гембеш со своей офицерской реакционной хунтой…
Некоторое время Зичи рассеянно молчит, избегая смотреть нам в глаза. Странный его взгляд, до этого холодный и почти неподвижный, начинает живо бегать по сторонам. Лоб собирается в складки, мясистые губы трагически сжимаются.
Он весь будто бы во власти грустных воспоминаний. Это дает ему возможность, как ему, наверное, кажется, обойти молчанием кое-какие исторические факты, объясняющие, например, почему венгерское советское правительство было вынуждено принять ультиматум Антанты и отвести с фронта на реке Тисса свои храбро сражавшиеся войска.
Зичи искоса взглядывает на меня. Я спокойно перелистываю «Полвека».
— Да-да, — вздыхает он с тайным облегчением. — Да, да, — повторяет бойко, стуча волосатыми пальцами по ручке кресла, и с бодрой непринужденностью продолжает: — Реакционное правительство составляет граф Телеки, затем граф Бетлен. Премьеры меняются, а цель политики все одна и та же — восстановление Венгрии в ее прежних границах. — В голосе Зичи сквозит ирония, на лице насмешливая улыбка. — У власти все одна и та же монопольная партия — «Венгерская жизнь». Она ведет Венгрию, конечно же, по пути немецкого фашизма, хотя одновременно прикидывается другом России. Помните, даже был подписан с вами дружественный пакт! Не знаю, с полным ли доверием вы отнеслись к этому пакту, но во всяком случае мы перед самой войной получили обратно венгерские знамена 1848—1849 годов,
