Листа, уверенно присаживается к столу. Фише решает немедленно последовать его примеру. Усевшись на свободный стул, он, сильно фальшивя, затягивает во весь голос «Песню о родине» — наполовину с венгерскими, наполовину с русскими словами. Воодушевясь, дергает себя за яркокрасный галстук и размахивает руками.
Мы зовем его поужинать, и он, тотчас же замолкнув, придвигает свой стул к столу. Молодцевато изогнув руку, а другую уперев в бок, опрокидывает в рот содержимое первой попавшейся ему рюмки. Внезапно морщится, кашляет и, как рыба, широко раскрывает рот с отвислыми жирными губами. Глаза его соловеют и закатываются под лоб.
— Вас ист дас? — спрашивает он, приходя в себя.
— Русская водка! Шнапс. Цуйка. Ракия. Палинка, — объясняем ему на разных языках.
— А-а, русская, — через силу ухмыляется Фише, все еще кашляя. — Зер гут. Хорошо. Их сэрэтем, ин люблю русишь водку, — сбивчиво говорит он, путая венгерские слова с немецкими и русскими, и наливает себе еще водки. Захмелев, он переходит на родной венгерский язык и лишь два слова «члон партия» произносит упорно «по-русски», часто со вкусом их повторяя. — Раньше я пил русскую водку нелегально. Даже мой папаша об этом не знал. Вообще раньше здесь никто не знал, что я члон партия. Это был большой секрет. Но немцы, сволочи, догадались. Вернее, гестапо. Меня посадили в тюрьму, в самую настоящую, в Обуде, верите? В политическую одиночку! Придрались, сволочи, что я скупал и продавал американские доллары. Но дело совсем не в этом. Дело в другом. Они подозревали, что я члон партия. А я очень хорошо скрыл от них, что я члон партия. Им пришлось меня выпустить. Вернее, я убежал. Я скрывался в магазине у папаши. Вернее, жил на нелегальном положении. А теперь я хочу в армию. В Красную Армию!
И Фише энергично ударяет кулаком по своему колену.
— Зачем в Красную? У вас уже есть своя, венгерская.
— Нет, туда я не хочу. Какая же это армия? Она еще даже не воюет, а где-то в тылу формируется. А русские сейчас под Балатоном — ого! Я знаю! Как члон партия, я читаю все газеты. Я хочу на передовую. Мне надоело тут работать. Что я делаю? Ого! У меня очень много работы. Какой? Очень много. — Фише оглядывается на виолончелиста и понижает голос: — Я занимаюсь разоблачением нилашей. Знаете, этих наших фашистов, которые за Гитлера?
Говоря это, молодой человек торопливо прожевывает густо намазанный смальцем и посоленный ломоть хлеба. Через минуту он пододвигает свой стул ближе к переводчику и с жаром говорит ему в ухо:
— Я знаю одну нилашскую квартиру. Честное слово! Там есть все, чего хочешь. И одежда и еда. Веришь? Все, все! — Фише раскачивается, блаженно закрывая и открывая глаза. — Я вас завтра туда сведу. Я пойду с вами, как члон партия. Когда нилаши меня увидят, вернее, когда увидят, что со мной пришел русский, они все отдадут, все, что хочешь. Да, да. Они боятся, что я их разоблачу… А может, офицер хочет золотые часы? Мужские или женские? Вшицко едно для меня. Я могу достать. Омегу или Докса? А вот портсигар. — Фише высовывает из пиджачного кармана краешек плоского портсигара. — Смотри. Серебряный. Пять кило муки и два кило сала…
— Послушайте, — обращается к нему переводчик, с трудом сдерживая раздражение. — А водолазный костюм вы не могли бы достать? Мы хотим посмотреть дно Дуная.
— Понимаю, понимаю, — говорит Фише, осматриваясь с выражением человека, которому доверили важную тайну. — Немцы, значит, убегают в таких костюмах из Буды по дну Дуная? Ага! Вот оно что! Ну, ничего, я достану! Верите? — Он клятвенно прижимает руку к груди. — Я знаю, где можно найти. Когда я был арестован, я работал в Обуде на пристани. Там есть. Ладно, я вас и туда сведу. Я тоже полезу на дно Дуная, как члон партия!
Чтобы, наконец, отделаться от непрошеного гостя, переводчик берет номер венгерской газеты и начинает фантазировать, делая вид, что читает:
— Тяжелые бои в районе озера Балатон. Гудериан бросает в контратаки сотни танков. Коммунисты Будапешта организуют добровольческие отряды и идут на фронт. Завтра идут…
Фише тупо озирается, словно его ударили по голове чем-то тяжелым.
— Это… это хорошо, — растерянно бормочет он, приподнимаясь и пытаясь улыбнуться. — Очень даже надо итти на фронт. И я, как члон партия, с удовольствием… Завтра? Тогда мне по-пора собираться… Я пойду. До свиданья. До-до свиданья…
Он пялит на нас сильно выпученные глаза и неуверенно, раскланиваясь вправо и влево, пятится к выходу.
МАТЬ ГРОССМЕЙСТЕРА ЛИЛИЕНТАЛЯ
Начало февраля. Густой туман, как река, течет по улицам Пешта, съедая выпавший ночью снег. Крыши высоких домов и шпили церквей точно висят в воздухе. Сугробы осели, покрылись ноздреватой коркой и темными пятнами. Сквозь туман то моросит дождь, то сыплется мелкий и твердый, как пшено, снег. Грязно-зеленоватая кашица хлюпает под ногами. Водосточные трубы жалобно гудят.
Мало того, что погода отвратительная, — из Буды наугад летят немецкие снаряды. На Бетлен-тэр сегодня утром убито пять женщин. Снаряд может упасть и на улицу Ракоци, но очередь у одного из домов не расходится, а растет…
У всех людей в очереди какая-нибудь посуда. Из дома ее выносят осторожно, держа перед собой, и тут же на улице, прямо из кастрюль и мисок, пьют горячий суп.
— Скажите, что это за кухня? Кто ее устроил? Всем дают обедать?
Старой женщине в поношенном черном пальто никто не отвечает. Все едят или ждут еды. Вислощекий господин угрюмо оглянулся на нее и, оттопырив большой палец руки, указал ей на хвост очереди.
Женщина подходит ко мне.
— Нельзя ли и мне получить еду? — спрашивает она на чистом русском языке. — Я мать вашего гроссмейстера Лилиенталя.
Черный шелковый платок ярко оттеняет бледность ее худого морщинистого лица. Карие печальные глаза широко открыты и напряженно всматриваются в окружающее.
Я узнаю, что кухня общественная, устроил ее русский комендант седьмого района. По моей просьбе повар наполняет супом стеклянную банку для женщины. Счастливая, она идет со мной по улице и рассказывает:
— Сама я русская, мое имя — Варвара Николаевна. Мои дети еще с четырнадцатого года воспитывались в Будапеште у родителей мужа — венгерцев. А мы с мужем находились в Оренбурге у моих родных, но потом решили поселиться ближе к детям и в 1920 году выехали через Нарву в Вену. Там тогда жилось спокойнее, чем в Венгрии. Я научилась шить модные платья. Мой младший сын Андрей здесь, в Пеште, также учился на портного. В мастерской после работы мальчики часто играли в шахматы, и сын играл с ними. А вечерами он изучал дебюты по шахматным отделам в журналах, читал книги по теории игры, увлекался Ласкером и Романовским. Наконец его приняли в клуб шахматистов первой категории.
В то время в Будапешт часто приезжал Флор. Сын с ним как-то познакомился и подружился… Потом они встретились в 1929 году в Чехословакии на курорте Штубнянский-Теплиц во время международного турнира. На турнире Андрей занял первое место, после этого он получил звание мастера и начал разъезжать по Европе. Париж, Лондон, Мадрид, Рим. В 1933 году на международном турнире в Уйпеште он тоже занял первое место и получил звание гроссмейстера. Через два года, когда он был в Амстердаме, его пригласили на турнир в Москву. Россия ему очень понравилась, и он остался там, добившись советского подданства. Мы с мужем отправились к нему в гости, побывали в Ленинграде, в Москве, в Свердловске и на моей родине, в Оренбурге. Андрей приглашал нас совсем поселиться с ним в России, но мы не могли так скоро расстаться с Будапештом. Мы переехали сюда из Вены: там уже появились фашисты и был издан
