он слышал, как отчаянно скребутся крабы, пытаясь добраться до него по стойкам гамака, и еще много ночей прошло, прежде чем они устали от своих попыток. Он узнал, как спит Клотильда. Оказывается, она издавала свист, похожий на звук флейты, который становился тоньше по мере нарастания жары и тихо звучал на одной ноте в тяжелом июльском сне. Поначалу Тобиас наблюдал за морем, как это делают те, кто хорошо его знают, — глядя в одну точку на горизонте. Он видел, как оно меняет цвет. Видел, как оно мутнеет, становится пенным и грязным и выплевывает горы отбросов, когда сильные дожди полощут его расходившиеся кишки. Мало-помалу он научился следить за ним, как это делают те, кто знают его лучше, — может быть, даже не глядят на него, но не забывают о нем даже во сне. В августе умерла жена старого Хакоба. Утром ее нашли в постели мертвой, и, как всех остальных, пришлось бросить ее в море без цветов. А Тобиас все ждал. Так сильно, что ожидание стало смыслом его жизни. Однажды ночью, когда он дремал в гамаке, ему почудилось, как что-то в воздухе изменилось. То появлялся, то исчезал какой-то запах, как в те времена, когда японский пароход вывалил у самого порта груз с гнилым луком. Потом запах устоялся и уже не исчезал до рассвета. И только когда стало казаться, что его можно взять в руки и показать, Тобиас спрыгнул с гамака и вошел в комнату Клотильды. Он несколько раз встряхнул ее.
— Вот он, — сказал ей Тобиас. Клотильде пришлось пальцами раздвинуть запах, как паутину, чтобы приподняться. Потом она снова упала на теплую постель.
— Будь ты проклят, — сказала она.
Тобиас одним прыжком достиг двери, выбежал на середину улицы и закричал. Он кричал изо всех сил, потом перевел дух и снова закричал, подождал немного и глубоко вздохнул — запах над морем не исчезал. Но никто не отозвался. Тогда он стал стучаться во все дома, даже в те, где никто не жил, пока в этом переполохе не приняли участие собаки и не перебудили всех. Многие не чувствовали запаха. Зато другие, особенно старики, опустились к берегу, чтобы насладиться им. Запах был таким густым, что начисто вытеснил все другие запахи прошлой жизни. На рассвете он был так чист, что жалко было дышать. Некоторые, насытившись, вернулись домой. Большинство осталось досыпать на пляже. Тобиас спал почти целый день. Клотильда добралась до него только во время сиесты, и целый вечер они резвились в постели, оставив дверь в патио открытой. Сначала они сплетались, как черви, потом сделали это, как кролики, а под конец — как черепахи, пока не начало смеркаться и мир не потускнел. В воздухе еще пахло розами. Время от времени в комнату долетали звуки музыки.
— Это у Катарино, — сказала Клотильда. — Должно быть, к нему кто-нибудь пришел.
Пришли трое мужчин и женщина. Катарино подумал, что попозже могут прийти еще и попытался наладить радиолу, Поскольку сам не сумел, то попросил Панчо Апарсеида, который мог все, что угодно, потому что ему всегда было нечего делать, а кроме того, у него был ящик с инструментами и ловкие руки. Лавка Катарино помещалась в деревянном доме, стоявшем поодаль, на самом берегу. В ней была большая комната со столиками и стульями и несколько комнат в глубине дома. Наблюдая за работой Панчо Апаресидо, трое мужчин и женщина много пили, сидя за стойкой, и по очереди зевали. После многих попыток радиола наконец заработала. Услышав музыку, отдаленную, но ясную, люди умолкали. Они смотрели друг на друга, не зная, что сказать, и только тут понимали, как постарели с тех пор, когда последний раз слышали музыку. Тобиас обнаружил, что после девяти еще никто не спал. Все сидели у дверей и слушали старые пластинки Катарино с детской покорностью неизбежному, с какой наблюдают солнечное затмение. Каждая пластинка будто говорила, что ты давно уже умер, или о чем-то, что ты должен был сделать завтра же, много лет назад, но так никогда и не сделал — забыл, — это было все равно что вновь почувствовать вкус пищи после долгой болезни. Музыка кончилась около одиннадцати, Многие легли спать, решив, что будет дождь, потому что над морем появилась черная туча. Но туча опустилась, подержалась немного на поверхности, а потом растворилась в воде. Наверху остались только звезды. Немного позже ветер, дувший от поселка к морю, возвращаясь обратно, принес запах роз.
— Я же говорил вам, Хакоб, — воскликнул дон Максиме Гомее. — Опять он здесь. Уверен — теперь мы будем чувствовать его каждую ночь.
— Бог этого не допустит, — сказал старый Хакоб. — Этот запах — единственное, что пришло ко мне в жизни слишком поздно.
Они играли в шашки в пустой лавке, не обращая внимания на музыку. Их воспоминания были такими древними, что не было пластинок достаточно старых, чтобы пробудить их.
— Я-то сам не очень верю во все это, — сказал дон Максимо Гомес.
— Если столько лет жить, питаясь голой землей, с женщинами, мечтающими о маленьком садике с цветами, ничего странного, если в конце концов начнешь и не такое чувствовать, и поверишь что все это на самом деле.
— Да, но мы чувствуем это собственным носом, — сказал старый Хакоб.
— Это ничего не значит, — заметил дон Максиме Гомес. — Во время войны, когда с революцией уже было покончено, мы так мечтали о настоящем командире, что нам стал являться герцог Мальборо, во плоти и крови. Я видел его собственными глазами, Хакоб.
Было уже за полночь, Оставшись один, старый Хакоб запер лавку и перенес лампу в спальню. За окном, квадрат которого очерчивал светящееся море, он видел скалу, откуда бросали в воду умерших.
— Петра, — тихо позвал он. Она не слышала его, В эту минуту она плыла, будто водяной цветок, в сверкающем полдне Бенгальского залива. Она подняла голову чтобы видеть сквозь воду, как через освещенный витраж, огромную Атлантику. Но она не видела своего мужа, который в этот момент, на другом конце света, снова услышал радиолу Катарино.
— Вот видишь, — сказал старый Хакоб. — Меньше чем полгода назад все считали тебя сумасшедшей, а теперь сами устроили праздник в честь этого запаха, из-за которого ты умерла.
Он погасил лампу и лег в постель. Он плакал тихо, безутешно, по-стариковски всхлипывая, но скоро заснул.
— Ушел бы я из этого поселка, если б мог, — плакал он во сне, — уехал бы к чертям отсюда, будь у меня хоть двадцать песо.
С этой ночи, в течение нескольких недель, над морем стоял аромат роз. Им пропитались деревянные дома, еда и вода для питья, и не было места, где бы он не был слышен. Многие боялись, что этот запах идет даже от их собственных испражнений. Мужчины и женщина, приходившие а лавку Катарино, в пятницу ушли, но вернулись в субботу с целой толпой. В воскресенье еще пришли люди, Они кишели везде, где только можно, в поисках еды и ночлега, так что стало невозможно пройти по улице. Приходили еще я еще. В лавку Катарино вернулись женщины, покинувшие поселок, когда оттуда ушла жизнь. Они стали еще толще и еще размалеваннее я принесли модные пластинки, никому и ничего не напоминавшие. Вернулся кое-кто из прежних жителей поселка. Они уходили, чтобы где-то в других местах набить карманы деньгами, в вернулись, хвастая своими успехами, но одеты они были в то же, в чем когда-то уходили. Появились музыканты и лотереи, гадалки и наемные убийцы, и люди с живыми змеями на шее, продававшие эликсир бессмертия. Они продолжали приходить еще в течение нескольких недель, даже когда начались дожди и море стало неспокойным, а запах исчез. Одним из последних пришел священник. Он появлялся всюду, ел хлеб, обмакивая его в кофе с молоком, и мало-помалу стал запрещать все, что появилась до него: лотереи, новую музыку и манеру танцевать под нее, и даже недавний обычай спать на берегу, Однажды вечером, в доме Мельчора, он произнес проповедь о запахе с моря.
— Возблагодарим же небеса, дети мои, — сказал он, — ибо это есть запах, ниспосланный Богом.
Кто-то перебил его:
— Откуда вы знаете, падре, вы ведь его еще не слышали?
— В Священном писании, — ответил тот, — ясно говорится об этом запахе. Этот поселок избран Господом.
Тобиас, как сомнамбула, появлялся то тут, то там среди всеобщего празднества, Он принес Клотильде деньги — она узнала, что это такое. Они представляли себе, как выиграют в рулетку кучу денег, потом все подсчитали и почувствовали себя несказанно богатыми с той суммой, которую могли бы выиграть. Но однажды вечером не только они, но и толпа, заполнившая поселок, увидели гораздо больше денег сразу, чем могло уместиться в их воображении. Это было в тот вечер, когда пришел сеньор Эрберт. Он появился неожиданно, установил посреди улицы стол и поставил на него два больших баула, доверху набитые банкнотами. Денег было столько, что вначале на них никто не обратил внимания, — невозможно было поверить, что это в самом деле деньги. Но когда сеньор Эрберт зазвонил в колокольчик, ему наконец
