безлюдье. Шум от редко проезжавшей пролётки был слышен через несколько улиц. Порт стоял мёртвым и безлюдным. Госпиталь, куда я попал, переехав из гостиницы, имел совершенно нежилой вид. В «офицерской палате», которую специально для меня открыли, я оказался в гордом одиночестве. От солдатской она отличалась только тем, что была не топлена. В этом госпитале, где лежало около тридцати человек раненых, местные новороссийские дамы, умиравшие зимой от скуки, образовали «дамский комитет», члены которого являлись «на дежурство» ежедневно. Все они были жёны местных чиновников во главе с госпожой Волковой, женой губернатора; частных лиц, по-видимому, в Новороссийске не было. Дежурные дамы сидели весь день в столовой, занимаясь рукоделием и развлекая раненых. По совести говоря, от их присутствия ничуть не становилось веселей.
Несомненно, Новороссийск до суматошных дней революции и гражданской войны был по зимам самым мёртвым городом в России, так как в это время в нём никто не жил, кроме официальных лиц, да крестьян-поселенцев. Во время войны с уходом на фронт местной молодёжи он стал ещё безлюднее. Выходя ежедневно на прогулку, я ходил постоянно в одиночестве по пустынным улицам под завывание норд-оста, по целым часам не встречая живого человека.
Через неделю, к моему счастью, в Новороссийск с австрийского фронта неожиданно прибыли две бригады пластунов, доставленные прямо с вокзала на огромные военные транспорты с белыми номерами. Одна из бригад была та самая, при штабе которой я когда-то служил для связи. Глазея на погрузку казаков, я совершенно неожиданно столкнулся на пристани нос к носу с генералом Гулыгой, которому обрадовался на безлюдье как отцу родному. Оказалось, что сердитый генерал вёл своих пластунов в Трапезунд, куда их перебрасывали для подкрепления Туркестанского корпуса.
С прибытием казаков Новороссийск немного оживился, насколько это было возможно при его безлюдье. Город впервые с начала войны видел настоящие строевые и боевые части, хотя лишь недавно неожиданно сам послужил центром военных событий. Случилось это во время известных «гастролей» немецкого крейсера «Гебен» по Черноморскому побережью в 1914 году. Он явился в Новороссийск в одно холодное и дождливое утро и у входа в порт встретил известный всем старым черноморцам катер «Отважный», который под громким именем парохода верой и правдой в течение двадцати лет поддерживал сообщение между Новороссийском и Геленджиком. «Отважный», совершенно неискушённый в военных делах, принял подходивший крейсер за русский и вежливо ему отсалютовал. В ответ «Гебен» поднял немецкий флаг. Перепуганный насмерть капитан катера решил, что настал его последний час, и выкинулся со своим пароходишком на берег. К счастью, «Отважный» не разбился о скалы, а сел на мель у самого берега, высадив всех своих пассажиров прямо в воду. По курьёзному стечению обстоятельств, на борту «Отважного» переезжал куда-то на юг полный состав девиц из
Остановившись у входа в порт, он высадил на шлюпках двух офицеров в сопровождении вооружённых матросов, которые, отправившись прямо к губернатору, потребовали от этого последнего немедленно сдать город, угрожая в случае отказа начать бомбардировку. Что отвечал перепуганный губернатор, осталось неизвестным и потому спорным. Да это и неважно, так как каким образом можно было сдать или не сдать неприятелю город, находившийся в середине России и не имевший никакого гарнизона? Да и чем мог бы занять «Гебен» Новороссийск?
История, впрочем, повествует, что немедленно после свидания с немцами губернатор со всеми гражданскими чинами бежал из города, а немцы, несмотря на это, беззащитный Новороссийск бомбардировать всё-таки не стали, ограничившись несколькими выстрелами по элеватору, радиотелеграфу и вокзалу. Корректировались эти выстрелы так хорошо, что ни один из них даром не пропал, и дело бы приняло серьёзный характер, если бы поднявшийся густой дым от загоревшейся бензиновой цистерны не закрыл собой все мишени.
Единственное военное начальство города, этапный комендант, случившийся в Новороссийске в это время, впоследствии получил Анненский темляк «за распорядительность и храбрость, выказанные под огнём неприятеля», хотя во всём этом трагикомическом происшествии негде и некогда было обнаруживать ни храбрости, ни распорядительности. Мне, например, красный темляк, данный за бой у села Петликовцы Новые, достался дороже.
Тоска и одиночество мало способствуют поправлению здоровья, почему на очередной медицинской комиссии, собиравшейся раз в неделю, я получил распоряжение покинуть Новороссийск и отправиться в Сухум. Пароходных сообщений между Новороссийском и южными портами в то время из-за действий «Гебена» и немецких подводных лодок не было, военного же транспорта ждать можно было и два, и три месяца. По этим причинам приходилось ехать в Сухум через станцию Кавказскую и Армавир на Туапсе.
Как далек был я, проезжая по сытой и спокойной Кубанской области весною 1916 года от мысли, что через два года здесь будет пылать огонь гражданской войны. Наоборот, словно в насмешку, мне казалось тогда, что в этих, таких далёких от всяких фронтов, местах только и можно быть спокойным, не опасаясь, что какой-нибудь неприятель нарушит покой этих зелёных и полных благополучия степей.
Между станцией Кавказской и Екатеринодаром видны на десятки вёрст кругом огромные, богатые, потонувшие в садах станицы. Вдоль линии железной дороги, исчезая за горизонтом, тянется ряд сторожевых курганов − живых памятников прошлого кубанского казачества. За заслуги дедов и прадедов, когда-то защищавших здесь границы России, пользуются теперь их потомки всеми этими богатыми чернозёмными местами, живя в избытке и довольстве. Только целыми поколениями сытости и воли можно объяснить себе, откуда взялось здесь это сильное, рослое и красивое население, разглядывающее на станциях и полустанках независимо и насмешливо наш поезд. Даже бабы и девки здесь бьют в глаза своим гордым и независимым видом, все они здесь рослые, стройные и красивые.
Армавир − чистенький, совсем приличный городок, полный черкесок и кривых носов. Здесь стояли запасные части Черкесского конного полка и Кавказской драгунской дивизии. Недалеко расположены черкесские аулы. От Армавира начинается новая Армавиро-Туапсинская железная дорога, законченная перед войной и соединившая Кубань с Черноморским побережьем. Дорога эта делится на две совершенно непохожие друг на друга части: первая − степная до реки Белой, вторая – горная, от Белой до моря.
Река Белая когда-то служила «линией», т.е. границей между неумолимо надвигающимися на Кавказ войсками Белого Царя и непокорными племенами шапсугов и черкесов. У неё быстрое течение, отлогие берега и песчаные отмели с мелкими голышами. За Белой местность резко повышается. Слева по направлению к кавказским склонам открывается необъятная перспектива пойменных лугов и степей Кубани, по которым причудливыми зигзагами бежит степная речушка с купами нависших над нею деревьев. С нагорной стороны синеет сплошная полоса горных лесов. «Большие леса?» − интересуюсь я у своих спутников, местных людей. «Леса громада, аж до самого моря», − с гордостью отвечает казак. Ранняя весна чувствуется в лесах, куда входит поезд, во всей своей прелести и полноте. На деревьях − яркая, молодая листва, по полянам – нежно-зелёная травка, вся в цветах, точно кто-то брызнул на неё разноцветной краской. Воздух ещё свежий, но с ясного, точно умытого неба порядком уже припекает солнце. Из ущелий и лощин поднимается утренний туман.
У откоса насыпи прямо на пузе лежат босоногие казачата и что-то весело кричат вдогонку поезду. Железная дорога здесь новинка, ей нет ещё и двух лет, что чувствуется на каждом шагу. То там, то здесь вдоль линии группы рабочих в лохматых папахах что-то роют и укрепляют. Мосты здесь временные, поезд по ним едва ползёт, путь ненадёжен и постоянно размывается горными потоками; недаром за своё недолгое существование Армавиро-Туапсинская дорога насчитывает столько крушений.
Невысокие поначалу горы становятся всё выше и выше. Чаще попадаются бетонные шлюзы, задерживающие слишком яростный напор горных речек. Дорога извивается как змея, иногда становится прямо жутко, какие закругления приходится делать поезду. В некоторых местах ход замедляется до того, что рядом с поездом идут люди. Перед окнами плывут одна красивее другой картины горной природы, поезд идёт всё время у подножья горной цепи, пробираясь по бесчисленным туннелям из ущелья в ущелье. Скоро с обеих сторон поднимаются лесные громады, вершины которых уже не видно из окна вагона. Стрелочники с зелёными флагами в нелепых позах стоят на каждом закруглении. Создается полная иллюзия какого-то синематографического путешествия по Швейцарии или горной Италии.
