Харькове певицу, господа говорят, по всему свету знаменитую. Ну, где же ей до этой стаи? Звенит, правда, колокольчиком, а за душу не берёт, внутри равновесие остаётся. А тут ведь плакать хочется!»
Трудна работа выжлятника или ловчего, чтобы выдрессировать и сделать послушной подобную стаю. Надо не только сделать послушными собак, но привить им такую дисциплину, чтобы среди леса вдали от его глаз собака даже в присутствии гонимого зверя, предмета её вожделений, при первом зове доезжачего должна бросить всё, подавить сразу все свои инстинкты и покорно явиться к его ногам.
Для того чтобы достигнуть высшей дрессировки гончих не в комнате и в обстановке человеческого жилья, а среди леса и природы, где к собаке возвращаются многие её природные, заглушённые совместной жизнью с человеком инстинкты, ловчий каждую весну выводит в лес старую и умелую стаю, придав к ней «молодёжь». Изо дня в день утреннюю и вечернюю зорю трубит, кричит и скачет ловчий по лесу, пока, наконец, молодые начинают «узнавать след», идут на «добор», не гонят по «зрячему», а по следу, с него не сбиваются, затвердив голос ловчего и его позыв. И сам ловчий уже изучил характер гоньбы каждой собаки.
Глаза у ловчего после подобной работы гноятся, лицо раздуто от комариных укусов, борода отросла на два вершка, голос сорван. Но отдыхать ему некогда, надо осмотреть и подготовить к осенней охоте места, т.е. иметь представление о выводках заячьих и лисичьих, подвыть молодых волков, спросить обо всём этом пастухов и крестьян. Мокнет он под осенним дождём и в болотах, мёрзнет осенней зарёй от морозов, палит его летняя жара, разбивает лошадь, и редкий год он не калечится при падении в овраг или промоину. Каких только сортов и видов ревматизмов не запасёт себе на старость этот бездельный, с крестьянской точки зрения, человек! В которой из костей его не окажется зуда и ломоты тогда, когда, покончив с делом, слепой и оглохший, забытый и брошенный, пойдёт он переползать с лавки на печку!
Таким помню я старика Дементьевича, старого шишкинского доезжачего, ставшего у нас приказчиком под конец жизни. Таким же типом прежнего ловчего являлся и кум мой Алексей, которого только переменившиеся времена избавили от участи стать ловчим - мучеником своей страсти. Недаром же говорит русский народ, что «охота пуще неволи».
Кроме охотничьей и конской специальностей, Алексей был большим искусником в молодости играть на гармошке-итальянке, и по этой причине часто приглашался в господский дом в качестве музыканта, чего он, впрочем, терпеть не мог, ощущая себя в центре господского внимания. В этих случаях он чувствовал себя неловко, не на месте, что, видимо, его не только смущало, но и оскорбляло. Сильный и солидный мужик, всеми уважаемый Алексей сохранял всегда и при всех обстоятельствах жизни солидный и независимый вид, не исключая разговоров с отцом, который внушал трепет и страх даже нам, его собственным детям, уже не говоря о дворовых и крестьянах, которые перед ним буквально трепетали. Мне всегда казалось, что Алексей терпеть не может господ, и только обстоятельства и его положение мешают ему это высказать, однако впоследствии оказалось, что он единственный из всех дворовых выказал преданность отцу, которого ни дворовым, ни крестьянам любить было, конечно, не за что.
Как ни странно, но это очень характерная черта русского народа, которую я понял много позднее. После революции, когда пали все сдерживающие начала и притворяться уже не было надобности, все люди из народа, бывшие раньше барскими подхалимами и угодниками, оказались самыми большими мерзавцами в отношении тех, перед кем они раньше добровольно унижались. И наоборот, люди, которые умели поддержать своё человеческое достоинство и уважение к себе и в подчинённом положении, никогда не позволяли себе, и выйдя из него, ослиного лягания.
Возвращаясь к псовой охоте, докончу о братьях Михайловых. У них охотничья страсть доходила прямо до психоза. Помню, ещё мальчишкой меня изумляло поведение на охоте Николая Никитича, который на моих глазах однажды три раза подряд всей своей тяжестью громадного и тучного человека шлёпался в размытый осенними дождями чернозём прямо в кучу собак на всём скаку. От азарта у него не хватало терпенья остановиться и сойти с лошади. Едва переводя дух, отшибленный при падении, он весь трясся и, тяжело хрипя, «отбивал зверя» от собак, хотя в этом не было никакой надобности, так как собаки, завалив зверя, покорно ждали охотника. Глядя на Михайлова в такой момент, красного, тяжело дышащего и всего налитого кровью, мне каждый раз казалось, что вот-вот он упадёт и умрёт от волнения, что, конечно, было более чем возможным.
Другой его брат, младший из всех, красивый застенчивый блондин, с обожанием относился к моей матери и постоянно терялся в её присутствии. От избытка смущения он однажды во время катания на масленице, управляя лошадьми и имея в числе седоков маму и её двух приятельниц, вывалил всю компанию на полном ходу, причем мать вывихнула себе ногу. За это отец, отличавшийся горячим характером, едва не побил бедного парня, который пытался после повеситься от стыда и смущения.
Впоследствии по примеру своих старших братьев и оба младшие Михайловы стали солидными людьми, приняв деятельное участие в земской жизни. На этой почве они скоро разошлись с моим батюшкой, так как примкнули к местной левой общественности, бывшей в оппозиции к партии губернских и уездных консерваторов, во главе которых стояли мой отец и дядя. Николай Никитич года за три до войны женился на богатой барышне помещице, которая, кроме капитала, никаких других достоинств не имела. Призванный на военную службу по мобилизации, он оказался храбрым офицером и получил Георгиевский крест.
К охотничьим истокам того времени относится и начало моей дружбы с Алёшкой Самойловым, редкостным любителем и знатоком природы с детских лет. Знакомством нашим мы оба обязаны уже упомянутому выше земскому врачу доктору Фавру. Бывая часто у нас, он заметил мою страсть ко всякого рода зверюшкам и птицам и в разговоре с мамой рассказал, что его поразил в Покровском один крестьянский мальчик, мой ровесник, своими познаниями природы. Как охотник Фавр заинтересовался им и выяснил, что Алёшка самородок-естествоиспытатель. Нечего и говорить, что я, сам обожатель природы, немедленно заинтересовался этим интересным для меня компаньоном, разыскал его, свёл приятельство, и между нами на почве общих интересов и охотничьей страсти возникла тесная дружба, которая продолжалась вплоть до того времени, когда мне пришлось покинуть Россию.
Алексей принадлежал к семье крестьян-середняков из прежних однодворцев. Их семья, по обычаю наших мест, кроме официальной фамилии Самойловых, носила уличное прозвище «юнкарей» в память деда, бывшего на Кавказе юнкером в николаевские времена. Мой приятель был младшим из трёх братьев, и впоследствии, войдя в года, с крестьянской точки зрения, так настоящим «хозяином» и не стал, оставаясь поэтом в душе, охотником и любителем природы, которой он посвящал всё своё свободное время.
Знания его природы были настолько любопытны и обширны, что с первых же дней нашего знакомства он буквально меня зачаровал, хотя я в этой области и сам кое-что смыслил. Однако мои познания были больше теоретического свойства, из книг, тогда как Алёшка свои получил из практики, почему в интересовавшем обоих нас деле разбирался куда лучше меня. Знал он детально все обычаи и повадки птиц, водившихся в наших местах, уловки зайцев, хорьков, лисиц, способы их ловли и приручения. В клетках и на воле у него всегда жил целый зверинец, за содержание которого он постоянно воевал со своей семьей. Был он, кроме того, рыболов и охотник изумительный, но добывал и рыбу, и дичь своими особенными способами. Деревенские мальчишки за эти познания Алёшки из области животного царства дали ему меткое прозвище «календаря», который в те времена для деревни являлся чем-то вроде настольной энциклопедии.
Когда-то Тургенев, хорошо знавший русский народ, заметил, что наиболее талантливые из простонародья идут в охотники. На Алексее Самойлове это меткое наблюдение как нельзя более ярко оправдалось, он, несомненно, на целую голову стоял выше своей среды, и его интересы далеко выходили за уровень крестьянской жизни.
В первые годы нашего приятельства ружей у нас ещё не было и в предвкушении того дня, когда мы выйдем с Алёшкой на настоящую охоту, мы изобрели с ним её суррогаты. Лучшим нашим удовольствием поэтому было в то время сопровождать на охоту взрослых, при которых оба мы изображали роль добровольных и сверхштатных собак. Доставать из воды, болота и камышей убитую дичь, носить её, вдыхать запах пороха, красться часами между кочками к стае уток, чтобы выпугнуть её на охотника, отдыхать и ночевать у костра, вдыхая запах полей и леса, − словом, переживать с наслаждением тысячи вещей, которые никогда не поймёт не охотник, мы были готовы всегда и в любую погоду.
Впоследствии, живя по зимам в Туле, а затем в Воронеже, я тосковал и страстно мечтал в городской обстановке о деревенской жизни, с понятием о которой неизменно и неразрывно связывался Алёшка и
