периодически высылать охотничьи команды, имевшиеся при туркестанских полках, на охоту. Покрытые первобытным лесом и изобиловавшие зверьём горы, где должны были иметь место охоты, как раз находились в Байбуртском округе и были в моём районе. В связи с этим обстоятельством в Управление округа однажды явился со своим адъютантом полковник 19-го Туркестанского полка с предписанием от командира корпуса Лопухину о всемерном содействии охотничьим командам и командировании с ними для этого одного из чинов округа.
Лопухин, которого всю ночь преследовали духи, не только не смог дать полковнику нужных сведений, но и даже поддержать с ним простого разговора. Пришлось мне вмешаться в дело и командировать самого себя на охоту.
Полковник, как оказалось, был командирован не только от своего полка, но и от целой дивизии, почему имел в своём распоряжении четыре охотничьи команды, насчитывающие до 250 стрелков при двадцати двух офицерах. С такими силами можно было организовать более чем серьёзную охоту, даже в самых непроходимых и диких местах, которыми являлись лесные склоны Понтийского Тавра, идущего от Трапезунда к Батуму вдоль берега Чёрного моря и принадлежащего своим восточным склоном к району Байбуртского округа.
Пока команды отдыхали после перехода, мы с полковником и начальниками охотничьих команд обсудили с картой в руках способ и район предстоящих охот. Рано на заре на другой день команды со своими офицерами выступили из города по дороге к хребту с тем, чтобы заночевать на этапе перед самым перевалом, мы же с полковником, тремя офицерами и денщиками двинулись только часов в девять. Офицеры ехали в полковых двуколках, я же в сопровождении Каз-Булата и трёх ингушей верхом. Шоссе, по которому мы ехали, было только что окончено постройкой и вело из Байбурта в приморское местечко Офа через горный перевал. Построено оно было со стратегическими целями сапёрами тотчас же по занятии русскими войсками этих мест, но воспользоваться им русской армии так и не пришлось. Революция заставила Кавказскую армию в январе 1918 года бросить фронт и турки совершенно неожиданно получили назад огромные области, завоёванные русской кровью, где казна уже успела израсходовать миллионы для постройки путей сообщения. Все те неисчерпаемые богатства, которые Россия потеряла здесь так нелепо, мог оценить только человек, поживший в этих местах. Турецкое правительство после революции получило богатое наследство, свалившееся ему на голову, и ныне с благодарностью пользуется прекрасными путями сообщения, сделанными русскими руками в непроходимой ранее Турецкой Армении...
До этапа, где мы должны были остановиться на ночёвку, дорога шла каменистым плоскогорьем типичного для этих мест серовато-жёлтого цвета, и не представляла собой никакого интереса. Этапный пункт оказался у самого начала подъёма, прижавшись к горному склону. Несколько глинобитных домиков его были обнесены, как настоящая крепость, глухой стеной. За ней почти отвесно поднималась громада гор, заслонявших собой солнце днём, так что этап круглые сутки находился в сырости и мраке. Вся этапная команда во главе с начальством из-за этого постоянно болела лихорадкой и проклинала день и час, когда судьба занесла их в эту горную дыру. Наш отряд, расположившийся огромным табором во дворе, переполнил этот тихий и унылый уголок шумом и движением, которого он доселе никогда не видал.
Ночь здесь наступила за добрый час до того, как во всём остальном мире, и мы сразу окунулись в сырой и промозглый туман, обязательную принадлежность здешних ночей. Офицерское помещение этапа, где мы расположились во главе с полковником, оказалось длинным, сырым и на редкость неуютным сараем. С закоптелых балок потолка оголодавшие от бескормицы клопы стали прыгать на нас, не дожидаясь даже того, когда потушат свет. Две свечи, не разгоняя окружавший мрак, только наводили уныние. Внизу во дворе, виднеясь через узкие окна, горели костры охотничьих команд, вокруг которых в живописных позах группировались полуосвещённые фигуры в папахах, казавшиеся в красном отсвете костров зловещими.
Перед сном поговорили по душам, причём выяснилось, что охота охотой, но, кроме того, офицеры имели и другие серьёзные резоны временно покинуть свои части под благовидным предлогом; развал делал службу на фронте всё более тягостной и ставил офицерство подчас в невыносимое положение. Полковник, например, улизнул на охоту, чтобы только не принимать в командование освободившийся полк, командование им уже никого не прельщало.
Утром после завтрака, во время которого мы истребили у бедного этапного коменданта все его запасы, тронулись дальше в прежнем порядке. Подъём, начавшийся от ворот этапа, шёл до самого довольно отлогого перевала, среди всё тех же голых скал, и только тогда, когда нас окутали пронизывающая сырость и туман, можно было догадаться, что мы поднялись на большую высоту и находились уже в области облаков. Неожиданно из-за поворота вынырнул одинокий домик, в котором только при внимательном осмотре можно было узнать этапный пункт. Стоял он до тоски бесприютно на совершенно голой и пустынной вершине, и вокруг него не было ни селения, ни каких бы то ни было служб. Вся команда этого печального этапа состояла из унтер-офицера и взвода солдат, на три четверти больных малярией. Было здесь до того неуютно и безотрадно, что никому из нас не захотелось пробыть и лишней минуты. Единогласным решением привал и завтрак были назначены дальше.
Спуск с перевала начался немедленно, и не успели мы проехать и сотни шагов, как туман, заволакивавший густой пеленой всё кругом, стал редеть, проясняться. Перед глазами через несколько минут открылась совершенно волшебная панорама красивейшей в мире горной цепи, вершин и ущелий, густо заросших прекрасным и совершенно девственным лесом. Насколько только хватал глаз, кругом виднелись вершины гор, снежно-белых вблизи и синеющих вдали; пониже их веселящие душу изумрудные пятна альпийских пастбищ и ещё ниже зелень лесов, раскинувшихся на необъятных просторах горных склонов и ущелий. Светлая с бесчисленными оттенками зелень лиственных лесов переходила в тёмные краски хвойных, которыми тесно заросли глубокие ущелья. Всё вместе это создавало такую неземную красоту, что даже не верилось, что на земле может существовать что-нибудь подобное.
Восторгам долго предаваться не приходилось, так как внезапно сузившееся в тропинку шоссе пошло вниз так круто, что лошадям пришлось, осторожно переступая копытами, сесть на хвосты. Ещё поворот, и дорога пошла карнизом над такими жуткими пропастями, от взгляда в которые кружилась голова и тошнотно замирало сердце. Дна их не было видно в голубоватом тумане, и только кое-где в безотрадной глубине чуть намечались верхушки сосен.
В довершение неприятностей половина каравана почувствовала себя дурно от слишком быстрого перехода из разреженного воздуха вниз. Я тоже в первый раз в жизни почувствовал отвратительные признаки этой горной болезни, от которой было одно спасение – скорее спуститься вниз. Действительно, через четверть часа все страждущие, и я в их числе, почувствовали себя выздоровевшими. Шоссе под нашими ногами тем временем, к ужасу храпевших лошадей, совершало самые смелые и неожиданные петли.
Спустившись ещё ниже, мы заметили первые признаки жизни в этой лесной пустыне. Между вершинами сосен и елей в тихом безветренном воздухе из ущелья поднимался столб дыма. Это оказался лагерь военно-дорожных техников, работавших на ещё не законченном шоссе. Дорога скоро потеряла свою опасную крутизну и через час пути, пройдя по дну глубокого ущелья, в котором шумела и спешила горная речушка, мы вышли на простор широких, дающих большую видимость горных долин. Теперь по склонам гор уже кое-где виднелись турецкие селения характерного для этих мест типа. Каждой группе деревянных домиков у подножья гор соответствовала такая же другая из бревенчатых построек высоко на горах, у границы горных пастбищ, так называемые «яйлы». Объяснялось это тем, что местные горцы, в летнее время спасаясь от лихорадок, свирепствующих в низинах, вместе со скотом переселялись снизу наверх на горные пастбища, где в чистом воздухе нет никаких болезней.
Среди сплошной массы лесов, почти не тронутых рукой человека, виднелись кое-где по дороге светло-зелёные площадки возделанного поля, отвоёванного от леса путём тяжелого труда. И обязательно везде, где только виднелся подобный квадратик, посередине его неизменно торчала на высоких столбах какая-то вышка. Проводники турки, которых я спросил о назначении этих вышек, несказанно обрадовали своим ответом наши охотничьи сердца. Оказалось, что помосты эти были устроены для того, чтобы во время созревания кукурузы с них пугать диких свиней. «Тунгусов», как их называли турки, в здешних лесах такое множество, что они являются истинным бичом земледелия, пожирая и растаптывая в пух и прах кукурузные поля. Чтобы спасти результаты своих тяжёлых трудов, горцы сажали на ночь на вышку караульщиков, которые шумом, криком, а иногда и огнём отпугивали свиней. Пороха и патронов местное
