офицеров. Правда, слова команд были нами заучены по литографированным листкам, но тем не менее из редких учений в пешем строю ровно ничего не выходило, так как между офицерами и всадниками не было общего языка, как не было его и между солдатами одного и того же эскадрона. Все наши люди были родом из различных селений, говоривших на местных лезгинских диалектах, которыми, как известно, так богат Дагестан. После нескольких безуспешных попыток навести некоторый порядок в полку, достать лошадей и приличную одежду людям, мы махнули на всё рукой и зажили личной жизнью. Жизнь эта была в крепости на редкость монотонна и проходила почти целиком в четырёх стенах. Обедать и вообще столоваться в собрании я скоро перестал, так как жена не могла там бывать ежедневно. Принц Каджар на вторую неделю нашей жизни в Закаталах предложил мне, единственному семейному офицеру в полку, занять комендантское помещение, для чего из него надо было выселить священника, который поселился там явочным порядком.
Квартиру эту мы с Женей украсили дёшево и сердито в восточном вкусе коврами, подушками и диванами, дополнив всё это медвежьими шкурами, продававшимися в Закаталах за бесценок. По стенам я развесил свою коллекцию оружия и купленные женой турьи рога, отделанные в серебро. Рога эти, кроме украшения, служили также и посудой: в каждом из них при нужде помещалось до трёх бутылок вина. Эти оригинальные кубки придуманы на Кавказе не без задней мысли, так как, не имея подставки, их нельзя ни положить, ни поставить, пока вино не выпито. Однако пить из них тоже надо иметь сноровку и привычку, иначе всё содержимое может попасть не в рот, а на колени.
Спать пришлось также чисто по-восточному, расстилая на ночь тюфяк на полу. Я этот способ спанья предпочитаю всякому другому. Удобство его ещё и в том, что тюфяк и одеяла на день прячутся в шкаф, не загромождая, подобно кровати, комнаты.
С первых дней переселения в крепость нашими постоянными гостями стали Хакки-бей и Асаф, с которыми я скоро свёл приятельство. О Хакки я уже упоминал выше, что же касается Асафа, то на нём стоит остановиться. Дружба с ним началась с того, что однажды он объелся шашлыку до того, что ему грозила смерть. В качестве единственного врача в городе Женя пришла ему на помощь и спасла от позорной кончины. С этого дня Асаф объявил себя её сыном, несмотря на то, что был лет на пять старше своей названной матери, а меня своим братом. На правах названного родственника он и посещал нас, не требуя к себе абсолютно никакого внимания, почему был всегда у нас удобным гостем, не беспокоящим своих хозяев.
Обыкновенно после ужина он таинственно отлучался в прихожую, откуда приносил заранее припасённую им для себя четверть кахетинского, усаживался один за стол и в одиночестве вытягивал всю бутыль, тихонько мурлыкая под нос заунывные аджарские песни. Вскоре после ужина мы с женой уходили спать, а он, закончив часа через два-три свою четверть, никого не обеспокоив, уходил из дому. Был он большого роста, толстый красавец в чисто восточном стиле, наивное соединение детской непосредственности с дикостью первобытного человека. В прошлом, насколько можно было понять из некоторых недомолвок, у него, как и у Хакки, было что-то не совсем благополучно, так как на родину он возвращаться, по-видимому, не собирался.
В Закаталах Асаф, как и мы все, очень скучал и потому просил жену найти ему невесту среди закатальских девиц. В городе он было присмотрел одну по своему вкусу, однако это сватовство не удалось, так как девица за турка выйти побоялась. Принадлежала она к местной русско-лезгинской семье Караахметовых, в которой глава семьи был крещёный лезгин, а мать русская полька. С началом революции Караахметовым пришлось опять вернуться в ислам. Местный шовинизм отличался резко религиозным фанатизмом, и изменники мусульманской веры были однажды на народном собрании, или по местному 'джаамат', под угрозой немедленной казни возвращены в лоно отеческой религии.
Административная власть в Закатальском округе в эти смутные дни теоретически была сосредоточена в руках комиссара округа – толстого и мрачного лезгина самого разбойного вида. Кто он был сам и кем был поставлен на эту должность, оставалось покрытым мраком неизвестности, да этим никто и не интересовался. Власть комиссара и его двух помощников являлась чисто эфемерной, и сами они ничем не занимались, кроме устройства своих личных делишек не совсем чистого характера и запаха. Да и что они могли бы сделать в округе со своими двумя десятками милиционеров, когда всё лезгинское население округа, включая сюда и комиссарскую родню, занималось разбоями и сведением старых счётов с врагами.
Старое русское законодательство было отменено революцией, новых законов создано не было, и потому население, предоставленное самому себе и состоящее на 90 процентов из мусульман-горцев, вместо движения по «светлой дороге социализма» и цивилизации сразу одичало и вернулось ко временам средневековья. На народных собраниях, на которых по обычаям горцев руководящую роль играли муллы и почётные старики, закатальские лезгины постановили вернуться к старым обычаям времен Шамиля и ввести средневековые законы шариата. Блюстителями старых адатов и шариатскими судьями стали, как и надо было ожидать, почётные люди народа, т.е. опять-таки муллы и старики-фанатики. Эти горящие религиозным фанатизмом дикари, попав к власти, поспешили немедленно ввести в жизнь уже полузабытые народом обычаи и адаты, один нелепее другого, и повели одновременно с тем политическую линию в пользу присоединения округа к Турции.
Под влиянием этих «почтенных» лиц округ постепенно охватил ещё невиданный до этого в Закаталах фанатизм и шовинизм. Два-три раза в неделю на городской площади у мечети происходили «джааматы» для решения местных дел. На этих собраниях муллы и всякие истерические старцы, объятые религиозным трансом, вопили истошными голосами о покаянии правоверных, о священной войне против гяуров и о близком приходе войск падишаха, который расправится со всеми неверными и изменниками ислама. Заканчивались все эти радения всякий раз тем, что наэлектризированная фанатиками толпа свирепо ревела, потрясая оружием, обещая расправиться с врагами ислама, и клялась в верности падишаху. Единственный немусульманский элемент города и округа – армяне – переживали в это время жуткие дни, ожидая со дня на день поголовной резни. Всё русское немногочисленное население города давно покинуло Закаталы, уехав в Тифлис и ближе к центрам, мы, несколько человек офицеров, были единственными представителями здесь русского народа. Владевшие до революции всей торговлей, армяне теперь принуждены были не только закрыть свои лавчонки и магазины, но и сидели по домам неотлучно, так как армянина на улице без всякого повода мог зарезать или застрелить совершенно безнаказанно любой мусульманин. Через неделю после нашего приезда, например, была вырезана лезгинами целая армянская семья по доносу прислуги за то, что будто бы эти армяне имели на полу небольшой коврик, на котором была изображена мечеть. Без папахи, являвшейся отличительным головным убором здесь всякого мусульманина, нельзя было показаться на улице без риска быть убитым, так как в городе только одни армяне носили фуражки и не имели права надеть шапку. Наш полковой врач не только мусульманин, но и лезгин, был тяжело ранен кинжалом в голову каким-то проходившим мимо лезгином только потому, что на нём была военная фуражка, привезённая с фронта. Армяне в Закаталах, являвшиеся единственным немусульманским элементом округа, были при этих условиях заранее обречены в жертву фанатизма, так как их из города не выпускали и вопрос об их поголовном истреблении был лишь вопросом дней.
В эти трагические для несчастных армян дни большую роль играл среди них их священник, высокий, как уголь чёрный и весь заросший от самых глаз бородой человек, неунывающий весельчак, поддерживавший своей жизнерадостностью совсем упавший дух своих робких соотечественников.
В месяц Рамазана, который в 1918 году пришёлся весною, руководившие шовинистским движением муллы провозгласили нечто вроде террора против всех тех, кто хоть несколько отступал от тщательного соблюдения поста. Старики-фанатики и просто добровольцы весь день шпионили по дворам с целью изловить преступников, рискнувших до захода солнца взять что-либо в рот. Всё население Закатал из-за этого голодало и томилось от жажды, как проклятое, в ожидании, когда вечерний сумрак, по слову Корана сделает чёрную нитку неотличимой от белой. Когда, наконец, раздавался вечером долгожданный голос с минарета, возвещавший разрешение на хлеб и воду, все правоверные города, как дикие звери, набрасывались на заранее приготовленные яства и к утру обжирались до того, что десятками отдавали Аллаху свои праведные души. Именно после такого ритуального обжорства Жене и пришлось однажды спасти от позорной смерти Асафа, а также и отца его проблематической невесты – старика Караахметова. Этот последний объелся до того шашлыком, что на него уже не оказывали никакого действия человеческие слабительные медикаменты. Видя, что старик всё равно умирает, жена дала ему несколько капель
