правительством.
В штабе полка, куда я бросился за новостями, я застал в сборе всех офицеров, вполголоса обсуждавших ночное происшествие. По приказу командира, действовавшего в согласии с Гамзатом, Хакки был арестован и заперт в одной из комнат штаба, к дверям и окнам которой был приставлен вооружённый караул. С первой же минуты своего приезда из Джар Хакки заявил присутствовавшим, что не дастся живым в руки турок и покончит с собой. Гамзата и прочих отцов народа он ругал последними словами, отказался с ними разговаривать и обозвал «грязными горскими свиньями». Вечером в собрании у нас царило подавленное настроение, всем было тяжело, и разговоры не клеились. Дежурный по полку князь Меликов очень возмущался выпавшими на его долю обязанностями караулить собственного товарища в интересах турецкого правительства. К Хакки в комнату пропускали всех, и к нему по очереди мы все входили и беседовали. Кроме меня, никто не понимал причин его ареста.
С тяжёлым сердцем я с ним распрощался и ушёл домой спать с уверенностью в том, что Хакки живым в руки турок не попадёт. Это предчувствие оправдалось на другое же утро. Выйдя часов в 9 из дому, я по дороге в штаб встретил своего Мимиша, который со злым блеском в глазах объявил мне, что «собака Хакки убился». В штабе у дверей комнаты Хакки толпились «моллы» и молчаливые офицеры. Труп Хакки лежал на спине в кровати, прикрытый до груди одеялом, со спокойным и сосредоточенным выражением лица. Небольшая красная ранка на правом виске была едва заметна.
Как оказалось, ни наружные часовые, ни часовой, сидевший на стуле в комнате рядом с кроватью, по их словам, ничего не слышали, и смерть Хакки была обнаружена только утром, когда в комнату арестованного вошёл Меликов. Всё это было более чем странно, вся обстановка самоубийства возбуждала многие сомнения, но так как смерть Хакки улаживала многие затруднения, то никто никого ни о чём не расспрашивал. К чести Каджара, он даже не спросил у дежурного офицера, каким образом у арестованного оказался револьвер.
Хакки-бей оставил на имя командира полка письмо, которое он нам прочёл, как только Гамзат и моллы очистили сцену. Письмо было адресовано «дорогим товарищам по полку» и написано было, по cловам Каджара, прекрасным литературным турецким языком.
«Мои дорогие друзья, русские офицеры, – начиналось это письмо, – я имел счастье узнать вашу великую родину и русских людей и полюбить вас всех горячо. Я страшный преступник перед моей родиной и моим народом, погубивший из личной мести правительству тысячи невинных турецких солдат, но перед Россией, которой я служил последнее время, и перед вами, моими русскими товарищами, я чист и потому прошу простить меня за те неприятности и осложнения, которые может доставить вам моя смерть. Пусть меня судит Бог за грехи перед родиной, правительство которой причинило мне столько вреда. Прошу похоронить меня так, чтобы никто не знал места моей могилы, и чтобы память обо мне исчезла вместе со мной».
Перед вечером я снова зашёл в штаб, где шли приготовления к завтрашней встрече миссии. О Хакки уже никто не говорил. У ворот канцелярии на корточках сидела какая-то фигура с закрытым башлыком лицом. Окликнув сидящего, я узнал в нём одного из преданных покойному Хакки аджарцев, служившего ему вестовым. Он молча провёл меня в сарайчик, где на голых досках лежал труп того, кто был вчера энергичным и полным сил человеком. Хакки лежал здесь в ожидании бедного погребения, всеми забытый и никому больше не нужный. Спокойно было его нахмуренное лицо, на стройном, с высокой грудью, сухом теле виднелись следы и шрамы многих ран. Я вытер слёзы и пожал молча руку аджарцу, на которого больно было смотреть, его мужественное с резкими чертами лицо было сама скорбь...
Этого сильного и незаурядного человека, прожившего короткую, но полную жгучих впечатлений жизнь, нелепо и жестоко погубила страсть к глупенькой и пустой женщине, которая даже вряд ли его и любила. Её нерешительность и колебания стали роковыми для бедного Хакки, который из-за этого пропустил все возможности к спасению и пошёл на верную смерть. Шахмалиева, как и надо было ожидать, оказалась пустой и эгоистичной бабой. Узнав об аресте и смерти возлюбленного, она не выразила особого огорчения и больше волновалась о том, как она уладит свои дела с мужем.
С утра следующего дня всё население округа высыпало на улицы и живописно расположилось в своих пёстрых одеждах по обеим сторонам дороги, ведущей из Закатал на нухинское шоссе. Весь состав полка во главе с командиром выстроился у въезда в город в качестве почётного караула. Оживлённая толпа, вооружённая с ног до головы, шумно и радостно гудела, все крыши рябили от женских платьев и головных уборов. Гамзат с двумя муллами, комиссары и почётные старики важно стояли отдельной группой, отставив ногу и положив руку на кинжалы. От этой группы народ держался на почтительном расстоянии.
Около 10 часов утра дальние крики и выстрелы возвестили нам о приближении «посланников падишаха». Из-за поворота дороги показалась и запылила к городу коляска извозчичьего фаэтона, в которой сидели одетые в серую форму и лёгкие чёрные шапки два сухих и подтянутых турецких офицера. Против них на передней скамейке жалась толстая фигура окружного комиссара, на крыльях фаэтона и на подножках стояли вооружённые стражники. Едва коляска въехала в город, как загрохотала вдоль улиц оглушительная пальба сотен револьверов и винтовок, сопровождаемая восторженными криками народа. Полк взял на караул, и командир встретил с рапортом сошедшего из коляски турка. После этого делегаты султана уже пешком направились на городскую площадь, окружённые стариками и начальством. Здесь под крики толпы и рвущие воздух залпы винтовок турок произнёс речь, встреченную новыми выстрелами и оглушительными криками.
Я в строй стать не захотел, потому что, как и другие русские офицеры, считал, что Россия продолжает войну с Турцией и не нам приветствовать султанских делегатов, почему вместе с женой и Шахмалиевой мы присутствовали при этом торжестве в качестве простых любопытных. По окончании «джаамата» гости приехали в крепость и остановились у нас в собрании.
К обеду все офицеры по приказанию Каджара должны были собраться в столовой, куда явились в сопровождении полковника и турки. Старший из них оказался полковником генерального штаба Али-беем, получившим, как и большинство турецких штабных, образование за границей. Он ничуть бы не отличался от любого хорошо воспитанного иностранного офицера, если бы не турецкая форма. При его входе мы встали и молча поклонились в ответ на его приветствие по-французски, после чего принц каждого из нас представил турку.
После сладкого, когда все мы сидели за стаканами вина, Али-бей попросил разрешения командира обратиться к нам с речью. Говорил он по-турецки, Каджар же переводил его слова нам по-русски. «Господа русские офицеры, – сказал Али-бей, – я уполномочен его величеством султаном, моим повелителем, передать вам следующее. Султан считает, что если бы в его армии были турецкие солдаты и русские офицеры, то эта армия была бы непобедима. Его величество счастлив, что война закончилась и вы свободны теперь от ваших обязательств в отношении вашего правительства. Если вы пожелаете, все вы будете приняты на турецкую службу с повышением в чине и с двойным против прежнего жалованием».
Переводя последнюю фразу, принц Каджар заметно смутился и покраснел. Как только Али-бей закончил свою речь, мы все разом оглянулись на ротмистра Джоржадзе, старшего из нас и, по кавалерийской традиции, поэтому исполнявшего роль делегата офицеров во всех случаях жизни. Джоржадзе встал и в коротких вежливых словах поблагодарил Али-бея за лестные его слова о русских офицерах, после чего вежливо, но решительно дал ему понять, что не в традициях русской армии поступать на иностранную службу, да ещё турецкую, в то время как война не закончена и наши союзники продолжают сражаться.
Турок вежливо выслушал наш ответ, ещё вежливее поклонился и, поблагодарив нас за гостеприимство, ушёл в свою комнату. После его ухода принц сообщил, что турок просил нам передать, что другого ответа он «от русских офицеров и не ждал».
Сам же Каджар чувствовал себя не в своей тарелке, так как его планы были несколько другие; после того, как русская армия перестала существовать, он рассчитывал послужить хотя бы и Турции, где благодаря своему происхождению он мог рассчитывать на быструю и видную карьеру.
Через два дня, откланявшись любезно нам и холодно простившись с Каджаром, Али-бей под крики и выстрелы толпы выехал в той же коляске в Дагестан. Он спешил, так как до Закатал уже давно доходили глухие слухи о наступлении большевистской армии с севера на Темир Хан Шуру. Точно никто ничего не знал, так как ни с Тифлисом, ни тем более с севером у нас не было никакого сообщения.
